"Григорий Яковлевич Бакланов. Свой человек (Повесть)" - читать интересную книгу автора

последний раз открыл ему дверь незнакомый человек в штатском. Открыл,
обыскал взглядом, впустил, строго сказав: "Садись". И уже не выпустили. И
весь обыск в квартире, и арест Костиного отца - все это происходило при
нем. Во втором часу ночи, ни жива ни мертва, прибежала за ним мать. Она
обзвонила всех товарищей, искала по городу, звонила сюда, но тут не
снимали трубку. Ее тоже впустили, посадили на стул. Вот так и сидели вдоль
стены знакомые люди, не общаясь друг с другом. Постучалась соседка, за
утюгом забежала. "Я только за утюгом..." - повторяла она, как бы заранее
открещиваясь, отрицая любые иные контакты. За ней спустя время пришел муж.
Он как раз искупался и запросто, по-соседски сунулся было в дверь и теперь
мерз в тапочках на распаренных ногах, в сетке на голом теле, а на мокрой
голове - носовой платок, завязанный на четыре угла.
Фамилии всех переписали, оставив каждого в ожидании и страхе. В пять
утра Костиного отца увели. От двери он еще оглядывался, что-то хотел
сказать, но только беспомощно разводил руками.
- Зачем ты туда ходил, зачем? - узнав, кричал на Женю отец, и такого
лица у него Женя никогда не видел, это было синюшное лицо удавленника. - А
ты, идиотка, зачем шла? Зачем, я вас спрашиваю? Встань, мерзавец, когда
отец с тобой говорит!
Но сквозь свой испуг и страх Женя видел, как до смерти перепуган
отец, как жалок он, всегда окруженный в доме таким почетом. Это было из
тех открытий детства, которые не забываются. Позже он понял страх отца,
страх перед высшей силой, и не осудил его и сам не раз вблизи этой грозной
силы переступал и через стыд, и через многое переступал.
Отец уехал один, мать осталась с ним. Болел он тяжело, бредил,
плакал, задыхался, и в страшном бреду какие-то огромные мужики в сапогах,
от которых пахло дегтем, топали по квартире, двигали вещи. А то вдруг
вновь видел, как уводят Костиного отца, только это был не Костин, а его
отец, его раздувшееся синее лицо оборачивалось в дверях. А когда жар спал,
оказалось, лежит он в пустой комнате, мебель сдвинута, мамин большой, из
карельской березы, платяной шкаф зашит в рогожи. И вот этот запах рогож,
свежего лыка было первое, что он ощутил как выздоровление. Приходили
грузчики в чистых брезентовых фартуках, топали, выносили вещи. Совсем еще
слабый после болезни, он ехал с матерью на извозчике в тряской пролетке на
вокзал.
Отец встречал их в Москве. Еще мелькали на перроне головы, лица,
поезд замедлял ход, а мать уже различила его в толпе: "Вон, вон наш папа!
Не туда смотришь... Вон!" Летняя белая сетчатая кепка, белый китель - отец
был не похожий на себя, какой-то полувоенный, строгий. Вместе с ним вошел
в купе шофер, молодой парень физкультурного вида, зашнурованная футболка
чуть не лопалась на его могучей груди. Он улыбался им радостно, и, пока
отец, сухо поцеловав мать, расспрашивал, как доехали, парень похватал
чемоданы сильными руками, на которых, к зависти Жени, вздувались мускулы,
снова забежал, снова передал вещи носильщику, а они трое вышли налегке.
Потом ехали по Москве под белесым от жары июльским небом, под
троллейбусными проводами, и вспомнилось, как Фома в школе рассказывал,
будто сам читал в Библии, что наступит время, когда провода опутают землю,
и прилетят железные птицы, и придет конец света... Но в Москве был
сплошной праздник: многолюдье на улицах, машины, троллейбусы, милиционеры
в белых гимнастерках, в белых перчатках указывали им путь.