"Григорий Яковлевич Бакланов. Свой человек (Повесть)" - читать интересную книгу автора

глаза его пьяно блестели, и, ткнув больно сына в живот, показал, как
товарищ Сталин сделал ему козу: "Усватов!" Долго эта "коза" служила отцу
охранной грамотой.
Но стал Женя замечать, что мать как бы побаивается и вежливой
горничной в белоснежном переднике, и коридорной, которой они сдавали
ключи, проходя мимо, а она смотрела им вслед. И почему-то мать обязательно
старалась сказать ей, где они были, откуда идут.
Они ждали квартиры, но продолжали пока что жить в гостинице, и по
утрам горничная убирала в номере, а в школу и из школы он шел через
вестибюль, где пахло духами и заграничным табаком и где выстраивались в
ряд иностранные чемоданы с наклейками, ему нравилось проходить мимо них,
нравилось, что швейцар, теперь уже знавший его в лицо, открывает перед ним
массивную дверь. И все бы хорошо, но что-то происходило между отцом и
матерью, шепоты длились за полночь, случалось, проснется, а у них горит
свет. И днем мать ходила подавленная, тихая, спросишь, а она не слышит. И
отец как будто стал избегать его. Однажды он с вопросом глянул отцу в
глаза, и тот, как застигнутый, засуетился, засуетился и ни того ни с сего
сунул ему рубль: "На, купи себе мороженое".
Наконец им дали квартиру. Тот же шофер перевозил их, отец был на
работе. Они долго ехали по Москве, потом пошли какие-то переулки, булыжная
мостовая, деревянные старые дома, заборы. У водонапорной колонки на улице
девочка в красном ситцевом платье мыла под струей босые ноги. И вот здесь,
на пустыре, окнами на железную дорогу стоял дом, серый, пятиэтажный.
Проходящие мимо поезда оглашали его гудками, обдавали угольным дымом
паровозов. Шофер внес вещи, распрощался виновато, и остались они с матерью
вдвоем. Голое окно, матрац на четырех ножках, узенький дубовый буфет со
стеклянными створками наверху. А у стены стоял все тот же зашитый в рогожу
их платяной шкаф. Чей-то ребенок плакал в квартире. Ничего не понимая,
Женя вышел посмотреть. Дверь напротив их двери была открыта, и он увидел
такую картину: на столе, задрав короткую рубашонку, стоял плачущий
мальчишка и писал в открытый эмалированный чайник, попадал в него струей.
Пробежала по коридору вспатланная женщина, дверь в комнату захлопнулась, и
там начался крик и рев. Ничего не понимая, он спросил мать:
- Мы здесь будем жить?
Мать стояла лицом к окну, четко обрисованная светом.
- А где же моя комната?
Она обернулась, против света он смутно различил ее лицо.
- Я тебе не говорила, пока могла... Но ты уже большой. У твоего отца
другая семья.
С перепугу решив, что вот этот плачущий ребенок, эта страшная
вспатланная женщина и есть другая семья отца, он обнял мать, не к себе
прижал, а к ней прижался от страха. Но она поняла по-своему, в нем она
впервые защитника своего увидала.
- Ничего, сыночек, ничего... - И благодарно гладила его вздрагивающей
рукой, а он на горле у себя, под подбородком, чувствовал вспотевший лоб
матери: он был уже почти на голову выше ее.
И началась скудная жизнь. В квартире, кроме них, две чужие семьи,
общая ванная, вечно завешанная чужим бельем, запах детской мочи, корыта на
стенах - он брезговал этой ванной, - три стола на кухне; на одном из них,
возвратясь из школы, он подогревал себе суп или жарил на электроплитке