"Григорий Яковлевич Бакланов. И тогда приходят мародеры (Роман) " - читать интересную книгу автора

которую он видел мысленно, когда писал. Он еще не знал тогда, что это - не
главное достоинство. Потом был снят не один фильм по его сценариям, имя
его знали, не раз он работал с известнейшими режиссерами, но то, что
получалось в итоге, чаще всего имело к нему весьма малое отношение: что-то
режиссер переосмыслил, что-то обрезала цензура. И кроме досады оставались
в утешение деньги. Но однажды он снял свое имя в титрах, тем самым
отказавшись и от денег. И только раз он мог сказать, что ему повезло, был
фильм, единственный из всех, который ему дорог, его он не стеснялся.
То, что не удалось сказать в кино, он написал в документальной книге.
Писал ее, в общем-то, для себя. И она имела неожиданный успех, была издана
в нескольких странах. Но главным, задушевным его делом была повесть,
которую вот уже второй год он писал. Иногда Маша спрашивала, что он пишет,
он отговаривался: да так, одну вещичку пробую.
Обычно за час до обеда он бросал работу и шел на пляж. К этому
времени и Маша возвращалась из своего пешего похода, он издали отличал ее
шаги по гальке, но продолжал лежать ничком, будто спит. Она подходила,
останавливалась над ним, роняла камешек ему на спину. И он видел ее всю:
от стройных, глянцевых от загара ног в кроссовках до склоненной большой
соломенной шляпы с цветком. Под ее полями тень, теплый отсвет солнца на
скулах, на подбородке и - зеркальные блики моря.
Сегодня она что-то запаздывала. Уже народ потянулся, унося лежаки.
Обычно она спрашивала: "Ты будешь работать?". И сразу же принималась
отговаривать: "Пойдем в горы. Смотри, уеду, будешь жалеть". Но сегодня -
он почувствовал - спросила не случайно, для чего-то ей надо было знать.
"Что за привычка недоговаривать! - злился он у себя в номере,
переодеваясь. - Вечно два пишем, три - в уме". Но в ней это неистребимо.
Дверь открылась без стука, веселая, со шляпой в руке Маша подошла,
обняла его за шею, сладко поцеловала в губы:
- Закрой дверь на ключ.
- Ты будешь переодеваться или так пойдешь? - сухо спросил он.
Она еще слаще, еще сочней поцеловала его:
- Дверь закрой!
Он чувствовал глухие удары ее сердца, толчками крови они отдавались в
висках, от прерывистого ее дыхания пахло коньяком. "Ты где была?" - хотел
спросить он, но это уже не имело значения.
Громкие голоса возвращавшихся с обеда раздавались по коридору, в
соседнем номере на сквозняке бухнула дверь. Маша лежала ничком, загорелая
на белых простынях, только две узкие белые полоски на теле: под лопатками
и от бикини - на бедрах.
- Давай отдохнем, - поворачиваясь спиной к нему, сказала она сонно и
потянула на себя простыню. Все то немногое, что было на ней, брошено на
стул, на пол. Ему показалось, она спит, и он лежал тихо.
Вдруг села, молодо, весело глянула на него:
- Слушай, ужасно хочется есть! Ах, какой вкусный лаваш был вчера!
Они купили его горячим и, пока несли, один съели по дороге. Но и
подсохший, с ледяными из холодильника помидорами, овечьим сыром, зеленью
он показался на редкость вкусным. Положив подушку на колени поверх
простыни, скрестив под ней ноги, Маша сидела в постели, как за столом:
- Вкуссно!
Она разрезала помидоры на тарелке, половинка - ему, половинка - себе,