"Григорий Яковлевич Бакланов. И тогда приходят мародеры (Роман) " - читать интересную книгу автора

сообщить им, где он похоронен. А она потеряла адрес, и грех этот мучит ее,
помнила только имя: Васья... И Лесов усмехнулся над самим собой в душе:
вот и он тоже пытается по имени разыскать Ляльку, иголку в стоге сена. Но
как все похоже. Перед войной кто-то бросил письмо в почтовый ящик: отец из
лагерей передал матери и Ляльке. Не посадили бы его, возможно, не
случилось бы всего дальнейшего, не пришлось бы Ляльке уходить вместе с
немцами. Запомнилась из письма одна фраза: "Этот цветок будет расти на
моей могиле, другие цветы здесь не растут". И высыпалось из конверта
немного пересохшей трухи.
А женщина рассказывала: ах, какие песни он пел, вы, конечно, знаете
эти песни, у него такой хороший был голос! Но постеснялась напеть, только
глаза ее увлажнились. Муж тем временем смотрел в кружку.
И впервые так ясно пришло к Лесову понимание того, что, как ни
различались они - по языку, по привычкам, по всему укладу жизни, - оба их
народа, в сущности, пережили одно и то же: страх. Великий страх,
помрачающий разум, когда ликуют при виде вождя, какой бы он ни был, хоть
бесноватый, хоть параноик, ликуя, идут за него на смерть.
Перед самой войной Лялькину мать вдруг вызвали повесткой. Как раз
незадолго перед этим из их дома выселили семью репрессированного: жену,
тещу, троих детей. Вечером легли все спать, потушили свет, утром на их
дверях пришлепнута была восковая печать. Мать Ляльки с тех пор, как
посадили их отца, вообще казалась тихопомешанной, а тут началось нечто
несусветное. Взгромоздила на голову допотопную белую из блестящего
накрахмаленного кружева шляпу с полями, старорежимную сумочку повесила на
локоть и сразу стала похожа на кого-то из бывших. "Мама, - умоляла
Лялька, - сними! Ты себя не видишь, сними эту шляпу. На тебя только
глянуть, уже можно сажать". - "Не говори глупости! Они должны видеть, мы
ничего не скрываем. Нам нечего бояться, значит, мы - чисты!" Конечно,
Лялька не отпустила ее одну, Юра пошел с ними, а он... Он увязался следом,
но так, чтобы не видели, не догадались, на отдалении шел. Что это был за
дом, куда вызвали повесткой, он так и не понял толком, да что тут
понимать... Какой-то безглазый дом, как ему показалось, рядом - железные
ворота. Из этих ворот, свежевыкрашенных серой масляной краской, с
выпуклыми большими красными звездами, вышел солдат в гимнастерке, петлицы
синие, пощурился на солнце. А день был - тоже майский, божий день.
Синее-синее небо, белые облака. Из набежавшей тучки пролился слепой дождь,
запахло прибитой пылью, свежей зеленью, мокрыми заборами, встала и долго,
перекинувшись, сияла радуга. Он и вымок, стоя за углом, и просох. Наконец,
показались они. Все трое. Шли быстро. Он догнал их, услышал: "Дети, мы
пропали! Мы пропали...". Может, из-за этого и переступил Юра через самого
себя, через свою судьбу, не пустил их одних в эвакуацию.
- О чем ты думал сейчас? - спросила Маша. Она сидела, опершись руками
на палку, которую он вырезал для нее, положила на руки подбородок, он
выдался вперед, и это старило ее. Давно скрылся промчавшийся поезд,
прокричал перед очередным туннелем, эхо в горах повторяло и перекидывало
его крик. - У тебя такое суровое было лицо.
Зачем ей знать? Маша - недолгая радость, выпавшая ему на склоне лет.
И думалось не раз уже: сколько веревочке ни виться, конец должен быть.
- О чем думают, глядя на море? - сказал он. - Думал о море, думал о
тебе.