"Григорий Бакланов. Мертвые сраму не имут (про войну)" - читать интересную книгу автора

нравилось говорить "комиссар": это был комиссар его дивизиона и его
дивизион, а он - командир дивизиона. И еще в слове "комиссар" было со времен
революции нечто такое, что не вмещалось в теперешнее слово "замполит".
- Это вот Ищенке так говорить. А ты сам такого духа, я знаю. Тебе
только разные там теории мешают.
Ищенко, не принимавший участия в разговоре, поскольку разговор не
касался его лично, спокойно улыбался и разглядывал на свет лампы свой
наборный мундштучок из алюминиевых и прозрачных пластмассовых колец: он
любил вещи, и ему, начальнику штаба, часто дарили их. Этот мундштучок
выточил для него артмастер. Он курил, улыбался и чувствовал превосходство
над обоими, наблюдая, как они ухаживают за врачом: он был женат.
Ушаков повернулся в его сторону, и ремни на сильном теле скрипнули.
- А ты чего смеешься? Письмо из дому получил? Как ты там жене
описываешь: "Мицно целюю, твий Семен"?.. Так, что ли?
Но и сейчас Ищенко не смутился. А Васич, осторожно вырезая клюв птицы,
улыбнулся бессознательной, но верной тактике Ушакова: тот поодиночке
разбивал своих возможных соперников.
- А ну, покажи фотографии,- приказал Ушаков, взглядом пригласив врача
посмотреть, как бы обещая нечто смешное.- Показывай, показывай!
Все с той же улыбкой превосходства Ищенко стряхнул пепел в консервную
банку, положил мундштучок на стол - под ним сразу же начало растекаться
молочное пятно дыма. Из нагрудного кармана он достал записную книжку, из
записной книжки - конверт, а из конверта - потертые фотографии. Пока он их
вынимал, слышно было, как за дверью ссорятся ординарец и хозяйка. Потом,
качая головой и неодобрительно улыбаясь, вошла хозяйка, видимо изгнанная из
кухни.
Это были обычные предвоенные фотографии. В лодке. Ищенко в трусах, с
прилипшими ко лбу мокрыми волосами, сощурившийся от солнца, и его жена, в
белом платье, с белыми лилиями на коленях, уложенными так, чтоб не запачкать
платье. На пляже. Лежа рядом в песке, подперев щеки ладонями, оба они
смотрят в объектив. У нее загорелое, ровное, почти без талии, сильное тело в
узеньком лифчике и узеньких трусиках. И, наконец, в своем окне: он и жена
выглядывают из-за тюлевой занавески. И тоже солнечный день, и она опять в
этом белом платье, которое она несет на себе как символ чистоты, а лейтенант
Ищенко в сознании человека, давшего ей все это, заложил руку за портупею.
- Вот здесь,- сказал Ищенко, показывая пальцем за рамку фотографии,-
здесь жил командир полка, полковник товарищ Сметанин. Через стену от нас.
Правда, в другом подъезде.
Он всегда говорил это, когда показывал фотографии. И еще он охотно и
подробно рассказывал, как он любил свою жену и как все ей покупал.
Военврач взяла одну карточку в руки. И когда она, в погонах, сапогах и
портупее, глянула при свете керосинoвой лампы на молодую женщину в окне,
что-то грустное, как тень сожаления, промелькнуло в ее лице. Но она тут же
отдала карточку, и лицо ее приняло насмешливое выражение, какое бывало у
нее, когда за ней ухаживали. А на фронте за ней ухаживали всегда.
- От це було життя! - сказала хозяйка, стоя за спинами и тоже глядя на
фотокарточки.- Боже ж мий, та невже ж правду було таке життя?
Васич посмотрел на нее. Сколько раз он слышал, как вот так вспоминали о
прошлой, довоенной жизни. И хотя не все тогда было хорошо и не всего
хватало, вспоминали о ней сейчас, как о великом счастье. Потому что был мир