"Дмитрий Бакин. Сын дерева (рассказ)" - читать интересную книгу автора

хранила тебе верность. Ему нужно было сказать ей, что он это всегда , знал,
нам нужно было сказать, что мы этого не знали, но ни он, ни мы ничего не
сказали. Мы сидели, окутанные тишиной, и по сужающимся ее глазам, побелевшим
губам, по тому, как отвердело ее худощавое лицо, напоминая чертами сначала
мордочку фарфорового оцелота, а потом глянцевый оскал раковины-зубатки, мы
поняли, что следующие десять минут под нарастающий стук ее слов-костей
каждый может думать о своем. Выговорившись, она обвела нас взглядом, и во
враждебной черноте ее глаз словно метались подожженные бабочки. Тогда я
задал вопрос, который, думается, и предотвратил ее уход, а она изумленно
открыла рот так же, как открывала в школе перед учениками, показывая, как
следует петь в хоре и не выглядеть при этом сумасшедшими. Я повторил - а кто
же мне будет читать? И все ее принципы, имевшие потайные опоры, ее
жестокость, безапелляционность и цинизм по отношению к здоровым, полноценным
людям рухнули к моим ногам так же бесшумно и виденно, как рушатся во сне
сторожевые башни сданных городов. Случайно взглянув на Валентину, я вдруг
увидел, как ломается симметрия черт ее лица, как тело ее напрягается и точно
худеет на глазах. И в ту ночь, когда все наконец уснули, а я пребывал в
полудреме, я услышал шорох, стелющиеся шаги, и, как только уловил запах
детского крема, мне в щеку ткнулось мокрое лицо, мокрые женские губы
обозначили себя на моем пергаментном виске, и я услышал, уловил в невнятном
шепоте едва различимые слова - я буду - и опять - теперь я буду. Я так и
не открыл глаза, потому что знал - Валентина никогда не решилась бы
проявить подобную слабость, не будучи твердо уверенной, что я сплю. Вполне
вероятно, что уже завтра она, отстраненно и холодно глядя в сторону,
предложит мне почитать. Возможно даже, она сделает это с тем же выражением
лица, с каким берет в чистые руки перепачканную влажной землей тыкву. Я
заснул. Очевидно, свое решение Валентина и Максим приняли шепотом. На другой
день, заострив шесть небольших кольев, он ушел в дальний угол двора, обухом
топора вогнал их в твердую, утоптанную землю по периметру, вымеренном)'
строительной рулеткой. Сидя в саду, я увидел мать, вышедшую на крыльцо и
наблюдавшую за действиями Максима, залитого солнцем. Затем она спросила --
что это будет?; не поворачивая головы, продолжая натяги вать на кольях
тонкую бечевку, он ответил - летняя кухня.

Все они остались со мной. И я ощутил себя-таки грешным деревом, корни
которого скрепляют почву семьи, воспрепятствуют ее распаду, прививают место
жизнь. Тогда-то я и понял свою главную ошибку: вместо того, чтобы желать
собственного приобщения к движению, мне следовало приобщать к неподвижности
их. Убедив себя в этом, я обрек сознание на глубокие сомнения и, попытках
сомнения эти перебороть, повторял - думать надо так, как хочется думать, --
никак иначе уродливому выкидышу земли себя не воплотить.

* * *

Утром они пообещали взять меня с собой к реке. Пока же я сидел в саду в
кресле на велосипедных колесах. Ветер снес с моей головы газетную треуголку,
сооруженную Александрой в перерывах между чтением, и она повисла на острой
пике гладиолуса, сделав его похожим на французского кавалериста начала
прошлого века. Ветер дул с востока, и я улавливал сладковато-терпкий запах
сливы и ощущал легкую тошноту, и, сколько бы мне ни говорили, что на таком