"Лилия Баимбетова. Перемирие" - читать интересную книгу автора

Тот веклинг, который сидел на подоконнике, мотнул головой в сторону
двери, ведущей в другую комнату.
- Только, если он заснул, не буди его.
Я кивнула, прошла наискосок через комнату и толкнула дверь. Там было
темно, только на маленьком столике у самой двери горела одинокая свеча.
Огонек дрогнул, когда я вошла и закрыла за собой дверь. Я немного постояла
возле двери, привыкая после яркого света к царившему здесь полумраку.
Эта комнаты была спальней. Посреди стояла массивная кровать под темным,
но не черным, а скорее красным или коричневым балдахином. Комната была
невелика, и кроме кровати здесь ничего и не было, только столик возле двери.
На нем стояла свеча и графин, наполовину наполненный водой, с надетым сверху
стеклянным стаканом. Я поняла, что дарсай здесь, даже еще не увидев его:
запах его тела переполнял комнату, и эта вонь в замкнутом помещении казалась
непереносимой.
Возле кровати на полу валялось скомканное одеяло, две небольшие подушки
с кистями на углах и кольчуга, блестевшая в тусклом свете свечи. Меч в
черных ножнах с наполовину обнаженным лезвием лежал поверх этой груды. Я
подошла к кровати. Дарсай и впрямь спал, я содрогнулась, когда увидела: в
грязных сапогах на тончайших простынях из эльского полотна. Он лежал,
раскинув руки. На нем были широкие кожаные штаны, заляпанные грязью, и
подкольчужная кожаная рубаха, заношенная до невозможности и в нескольких
местах порванная. Под мышками расплывались белесые пятна. На руках у него
были перчатки из светлой кожи, одна - разорвана. Теперь я видела его лицо,
очень худое, словно бы высохшее; острые выступающие скулы, впалые щеки,
высокий, сдавленный у висков лоб. Угол рта пересекал тонкий шрам. Еще один
шрам, очень грубый, видно, зашили неудачно, тянулся через все лицо: от линии
волос, через лоб, переносицу и заканчивался ниже правого уха. В очень
коротких черных волосах проглядывала седина.
Это жалкое высохшее лицо было просто страшно, особенно, когда он лежал
вот так, с закрытыми глазами. Без их ясного алого света это лицо было похоже
на лицо мертвеца: запавшие глазницы, потресканные губы покрыты белесоватым
налетом. Черты его лица были так же тонки и правильны, как и у всех Воронов,
но он был настолько стар и так мало заботился о своем бренном теле, что
всякая красота давно уже ушла от него. Вряд ли ему оставалось жить больше
пятидесяти-шестидесяти лет - и то, если его разум не решит покинуть тело до
срока.
Я почти и не встречала таких старых Воронов: по возрасту ему полагалось
уже быть сонгом и не мотаться самому с подчиненными, нарываясь на схватку.
Сонги - вот уж кто сиднем сидит на одном месте; те из них, кто не входит в
Совет, часто даже ни с кем не общаются, для них миры, в которые уходит их
разум, гораздо важнее этого, физического мира, и часто, как я слышала, они
умирают просто от истощения, ибо разум не желает возвращаться и заботиться о
теле. Путь Охотников во многом приближается к пути Воронов, но Охотники все
же люди, и после шестидесяти-семидесяти лет они выглядят так же, как и любой
человек в этом возрасте. У Воронов же все иначе: чем Вороны старше, тем они
более сильны физически, более выносливы, реакция их становиться поистине
молниеносной, а уж о способности к регенерации и говорить нечего. В
сущности, их жизненный предел, наверное, больше даже, чем триста лет -
возраст, до которого редко кто из них доживает. Все они сбегают раньше, ибо
этот мир перестает их интересовать...