"Р.Бахтамов. Две тысячи золотых пиастров (сборник "Эти удивительные звезды")" - читать интересную книгу автора

за советскую власть. И теперь тянет руку, как нищий...
Рука отдернулась.
- Вы подонок, - слова выговаривались с трудом.
Багровая физиономия нестерпимо резала глаза. Он шагнул вперед. Но еще
раньше человек отскочил и нырнyл в узкий просвет переулка.
Сердце билось рывками. Часто-часто, будто боялось опоздать. И
замирало, останавливалось. Он хватал воздух rvбами. Вкус табака во рту
прошел. Он боялся расплакаться, щипало глаза.
Шарик тихо и осторожно тянул его за палец.
- Александр Стенанович! Грин!
Он остановился. Давно никто не называл его по имени и отчеству. Давно
он не был Грином, писателем Грином. "Красноармеец Гриневский". "Больной
Гриневский". Так не могло продолжаться, что-то должно было произойти.
- Артамон Петрович?
Они обнялись - неуклюже обхватили друг друга за массивные в одежде
плечи.
- Вы совсем изменились, - сказал Грин. - Я не узнаю.
Когда-то, если подумать, и не так уж давно, это был полный,
удивительно подвижный человек. Крупная, сильная голова. И редкие волосы,
уложенные в наивно безукоризненный пробор. Теперь волосы растрепались, но
голова стала как будто еще крупнее, лицо резче. Руки - торопливые,
бесконечно подвижные руки - теребили шарф. Шарф когда-то был белым...
- Вы тоже изменились.
- Себя-то я знаю. Третьего дня ночевал в квартире с зеркалом. - Грин
усмехнулся: - "С его тощей фигуры уныло свисала шинель. Морщины заросли
клочковатым кустарником, как расщелины в горах. А глаза тусклые, без
выражения". Похоже?
- Наверно, похоже. Только не для меня. Я не барышня, фотокарточек с
автографами не собираю. Сужу по книгам.
- И жестко иной раз судите.
- Судил. По должности критика. И полагал, по праву. Сейчас проще.
Смотрю на книги и думаю: что-то оставлю, если придется нести на толкучку...
Ну, да бог с ним. Скажите лучше: откуда вы? где вы?
- Откуда? Ах, да... С толкучки. Вот видите, шапку купил. А где я? Не
знаю, право. - Грин устало махнул рукой. - Был в армии. Болел тифом. Сейчас
- где удастся.
Он замолчал. Кружились стволы винтовок. Дороги, изъеденные грязью.
Белые фигуры с носилками. Длинный и скучный, как старый роман, барак для
сыпнотифозных. Он вздохнул: "Старый роман?" Разговор брел, спотыкался, как
на ухабах. Революция, судьбы России, судьбы литературы... Почему они
говорят с картошке, о тифе, о грязи на улицах? Разве всю жизнь не мечтал о
необычайном один, разве умер в другом умный, все понимающий бес...
Но слов таких не было.
- Вы курите еще, Александр Степанович?
- Нет.
- Бросили?
- Это меня бросили. Курить-то нечего.
- А я, представьте, сам бросил.
- Жаль.
- Напротив.