"Ричард Бах. Чужой на земле" - читать интересную книгу автора

левым сапогом к левому тормозу, и самолет поворачивает. Рычаг газа на
себя, чтобы не снести человека и его энергетическую установку
шестисотградусным ураганом из сопла. Селектор прибора тактической
аэронавигации на "прием и передача".
Я выруливаю, мимо в темноте проплывают спящие силуэты "F-100"
уэзерсфильдской авиабазы, и я полностью умиротворен. Бесконечное
потрескивание легких помех в наушниках, хорошо знакомая тяжесть шлема,
подрагивание самолета, покачивание на жестких шинах и стойках с масляными
амортизаторами при встрече с бугорками и швами дорожки. Как животное. Как
верное, доверяющее, нетерпеливое, тяжелое быстрое хищное животное.
Самолет, которым я управляю с того момента, как он рождается, и до того,
как засыпает, мерно катится к двухмильной взлетной полосе, успокаиваемый
шепотом холодного ветра.
Профильтрованный голос дежурного диспетчера вдребезги разбивает
спокойные помехи в наушниках. "Реактивный самолет ВВС два девять четыре
ноль пять, разрешение получено. Готовы записать?"
Мой карандаш выпрыгивает из кармана летной куртки и зависает над
сложенным планом полета, зажатым в челюстях планшета на моей левой ноге.
"Готов записать".
"Разрешение на полет: реактивный самолет два девять четыре ноль пять,
следующий в аэро-
порт Шомон..." - я быстро стенографирую. Мне разрешено лететь курсом,
который я наметил - "...на Абвиль, на Лан, на Шпангдалем, на Висбаден, на
Фальбур, на Шомон". Обходной курс еще до начала полета, он проложен так,
чтобы миновать группу штормов, обозначенную синоптиками красными
четырехугольниками там, где должен был бы пролечь прямой путь к моей базе.
"Поднимайтесь по лучу радара до горизонтального полета три три ноль,
свяжитесь с диспетчерской вышкой..." Разрешение на полет входит через
наушники и выходит через остро отточенный кончик карандаша: с кем
связаться, когда и на какой частоте; один час и двадцать девять минут
полета сжаты в четырехдюймовый квадрат исписанной карандашом бумаги,
залитой тусклым красным светом. Я зачитываю запись дежурному диспетчеру,
жму на тормоза и останавливаюсь перед взлетной полосой.
"Принял, ноль пятый, записано верно. Взлет разрешаю, помех движению в
местной зоне нет".
Рычаг газа снова вперед, и самолет занимает позицию для взлета на
полосе два восемь. Бетонная дорожка широкая и длинная. Полосу белой краски
по ее середине с одной стороны держит мое переднее колесо, а на невидимом
дальнем конце - прочная нейлоновая сеть барьера. Две линии, указывающие
путь белых огней вдоль кромок полосы, сходятся в черной дали.
Вот рычаг газа под моей левой перчаткой пошел до отказа вперед, так
чтобы стрелка тахометра, покрытая светящейся краской, закрыла черточку,
помеченную "100%", чтобы температура сопла поднялась и стрелка оказалась у
коротенькой красной дуги на шкале, что значит 642 градуса по Цельсию,
чтобы каждая стрелка на каждой шкале, залитой красным светом приборной
панели, согласилась с тем, что нам надо делать, чтобы я сказал сам себе,
как говорю каждый раз: "Поехали". Отпускаю тормоза.
Нет ни резкого рывка, ни силы, вдавливающей затылок в подголовник. Я
чувствую лишь нежный толчок в спину. Лента взлетной полосы под носовым
колесом начинает разматываться, поначалу лениво. За спиной с грохотом и