"Horse Army (обложка книги) " - читать интересную книгу автора

случаях.
Все мы здесь сидящие бесталанного человека даровитым не сделаем, из
пошляка и приспособленца - создателя новой культуры тоже не сделаем.
Устрашить бы их - и то хорошо.
Мы говорим о людях доброй воли и способностей, которые могут и хотят
работать, - и говорим конкретно. Добрых намерений на всех наших
литературных совещаниях высказано было много, добрыми намерениями вымощен
ад и наша литература (смех). Признаний Советской власти тоже мы выслушали
немало. По-моему, речь теперь должна идти о том - признает ли Советская
власть тех, кто ее признает (аплодисменты).
Что должны мы делать для поднятия своей квалификации и как это делать?
Вот вопрос, который каждый из нас должен себе задать.
Возьму случай с товарищем Бабелем - случай, известный мне лучше других.
Мне трудно тут не присоединиться к хору жалующихся на товарища Бабеля.
Жить с ним так долго, как я это делаю, нелегко. Человек он тяжелого
характера. Случай этот может быть для нас конкретным литературным
примером.
Меня упрекают в малой продуктивности. В ранней юности мною было
напечатано несколько рассказов, встреченных с интересом, после чего я
замолчал на семь лет. Потом снова стал печататься, и кончилось это тем,
что мне разонравилось то, что я делал; показалось, что я начинаю
повторяться.
Мне перестало нравиться то, что я делал, и у меня возникло законное
желание делать по-другому.
Я не могу связать слово "ошибка" с тем чувством недовольства собой,
которое я испытывал, и вообще считаю, что в вопросе о так называемой
литературной ошибке напущено много туману и что дело серьезнее, чем мы
думаем.
Можно понять ошибку в арифметике. Можно понять ошибку в политике. Нам
объяснили, что они редко бывают случайными и как надо их исправлять.
Ошибка в литературе - это же и есть литератор. Людовик XIV сказал
когда-то: "Королевство - это я". Литератор мог бы сказать: "Ошибка - это
я". И тут надо принять далеко идущие меры по отношению к себе.
Я стараюсь держаться конкретных рамок, и поэтому мне кажется просто
неуместным говорить о деталях. В начале моей работы было у меня стремление
писать коротко и точно, был у меня, я думал, свой способ выражать чувства
и мысли. Потом я остыл в этой страсти и убедил себя, что писать надо
плавно, длинно, с классической холодностью и спокойствием. И я исполнил
свое намерение, уединился, исписал столько бумаги, сколько полагается
графоману. (Смех).
В числе моих пороков есть свойство, которое, пожалуй, надо сохранить. Я
считаю, что нужно быть себе предварительной цензурой, а не последующей.
Поэтому, написав, я дал сочиненному отлежаться, и когда прочитал со свежей
головой, то, по совести, не узнал себя: вяло, скучно, длинно, нет удара,
неинтересно.
И тогда снова - в который раз - как сказано у Горького, я решил идти в
люди, объехал много тысяч километров, видел множество дел и людей.
Я себе ответил на этот вопрос так, что работу мне надо продолжать с
гораздо большей настойчивостью, чем это было раньше. Чтобы не удариться в
область "добрых намерений", я не стану распространяться. Подождем дел