"Ованес Азнаурян. Иоганн Буш " - читать интересную книгу автора

перед камином и чувствовал, как тепло каминного огня проникает в комнату,
согревает, подхватывает, раскачивает и дает ощущение свободы, прикотором
можешь свободно мыслить, творить, писать... Но писать, Берг, было нечего и
не о чем, и я сидел перед камином и курил (после развода с Бертой я стал
курить еще больше). Рядом со мной на маленьком столике в плетеной вазе было
фрукты, пачка сигарет, зажигалка, пепельница. Это в то время являлось
неизменным атрибутом, когда я писал, но в ту зиму "перестало получаться", и
я лишь пытался, смотря на огонь в камине, выдавить из себя хоть несколько
слов, словосочетаний, фраз в свой небольшой зеленый блокнот, который лежал у
меня на коленях. Мне тогда было 39 лет, и мне казалось, что это ни много, ни
мало. К тому времени я уже написал немало книг (плохих, средних, хороших), и
всегда писал очень много, и вот в ту зиму мне казалось, что все было
мапрасно. НАдо было меньше писать, думал я, во всяком случае было бу что
писать теперь... И я сидел перед камином и, как последний придурок,
перебирал в памяти разные темы, о которых можно было б писать, чего не делал
никогда в жизни... Берг, казалось, что о писательском деле я в 39 лет знаю в
сто раз меньше, чем в 26. Это было тяжелое состояние, и я в уме разговаривал
с читателем (не было еще тебя, милый), с тем самым читателем, с которым
всегда, как мне казалось, держал связ и которому всегда доказывал что-то. Но
НЕСУЩЕСТВУЮЩИЙ читатель отвечал мне только после выхода в свет очередной
книги, а вообще-то читатель чаще всего молчал, или говорил ни о чем...
Самая хорошая тема для писателя, думал я это война. Но читатель уже не
хотел читать о войне, ему надоели войны, и он хотел чего-то другого...
"Любовь", думал я, стоит на втором месте после войны, но о ней я не в
состоянии был писать (в душе было пусто после Берты, да еще смердило после
"девочек" - всякой масти, формата и размера таланта Цирцеи). О дружбе я тоже
не хотел писать, потому что к тому времени почти все мои друзья отвернулись
от меня, махнув на меня рукой, потому что видели, как я собственными руками
алкоголем и развратом гублю свой талант; писать о дружбе было, не имея
друзей, было слишком тошно. Можно было просто описывать природу, но я знал,
что читателя это мало волновало... Ах, бог мой, Берг, ты не представляесх,
как это мучительно, когда ты знаешь, что ДОЛЖЕН писать, но не можешь; когда
ум знает, а сердце не дает, или наоборот: когда сердце хочет, а ум не
способен... Так можно сойти с ума, Берг! И я чувствовал, что я на пределе
срыва. Я сидел целыми днями перед камином, тупо ел фрукты, потом курил,
потом снова ел, потом снова курил - как часы на стене! И я думал, что
поделом мне, что я бездарный писатель и стал сомневаться в тех книгах,
которые уже написал (вот как теперь!). Я думал, что я бездарен и что я иссяк
уже и не могу больше писать и создавать героев. А огонь в камине смотрел на
меня и ничем не мог (или не хотел!) помочь. Это совсем как распятый Христос:
он сострадает твоему горю, но не может (или опять-таки не хочет?) помочь
тебе. Но все же дрова, которые давали себя уничтожать всепожирающему огню,
вселяли надежду. В них было нечто от жертвоприношения, причем добровольного
жертвоприношения (иначе говоря, самопожертвования)... Вот так, Берг...
Часто, чтоб окончательно не свихнуться, я выходил на улицу, где не было
ничего, кроме замерзших деревьев, замерзших людей, замерзшего Неба... И так
и прошла и закончилась та зима 1987/1988 годов, прошла в совершеннейшем
бесплодии, которое мучило и не давало покоя. А весной, в марте, как гром
среди ясного неба, мне на голову упала Анна, и я женился на ней. Любовь к
Берте началась осенью и окончилась осенью; любовь к Анне взорвалась весной,