"Алексей Азаров. Идите с миром " - читать интересную книгу автора

дано умение читать мысли по выражению лица. До самого Триеста он теперь
будет наблюдать за мной, и один черт ведает, чем все это кончится.

3

Солнце. Здесь его сколько угодно, даже, пожалуй, больше, чем требуется
для обогрева и освещения. Симплон - Восток стоит на запасном пути и,
накаляясь под лучами, медленно превращается в духовку. За ночь он потерял
хвост и голову: в Загребе отцепили вагон "Вена - Прага - Берлин", а утром,
на разъезде у самой границы, убрали красовавшуюся перед паровозом платформу
с песком. Присутствие ее прозрачно намекало на перспективу вознесения к
небесам при встрече с партизанской миной.
Отныне, очевидно, преждевременный полет в рай нам не угрожает: вместе с
платформой исчезли пулеметчики, дежурившие на боковых площадках паровоза.
Пятнистые маскировочные накидки делали их похожими на впавших в спячку жаб.
Мы стоим уже больше часа, и опять никто ничего не знает. Пассажирам
приказано не покидать перрона до особого распоряжения. Мы гуляем и ждем.
Ждем и гуляем, каждый сам по себе. Занятие неутомительное, но скучное. Хуже
всех себя чувствует оберфюрер. Он возмущен нерасторопностью итальянцев и
скверной выправкой карабинеров*, занявших посты у выхода с перрона.
Магические документы фон Кольвица утратили в Триесте силу, о чем ему дали
понять еще в вагоне. Пограничники не посчитались с желанием Вешалки остаться
в купе и, игнорируя его командный тон, проводили до двери. Я слышал, как они
смеялись, передразнивая акцент фон Кольвица и журавлиную походку, и
мимоходом отметил про себя, что итальянцы не жалуют союзников.
______________
* Карабинеры - рядовой и сержантский состав итальянской жандармерии.

Карабинеры смеялись, а я нет. С приближением к границе - бог ведает,
какой на моем счету! - у меня, как правило, атрофируется врожденное чувство
юмора; в обычное время я готов захохотать по любому приличному поводу; в
детстве для этого оказывалось достаточно просто пальца; но сейчас меня не
развеселил бы и Фернандель. Я разглядываю рекламный щит с его физиономией и
уговариваю себя не волноваться. "Спокойно, Слави, дорогой... Как говорится,
еще не вечер".
Фон Кольвицу явно претит прогулка по перрону. Краем глаза наблюдаю, как
он ведет переговоры с карабинерами. Похоже, они договорились; во всяком
случае, когда я, налюбовавшись Фернанделем, поворачиваюсь к выходу, Вешалка
уже миновал турникет и скрывается в вокзале. Его сопровождает
малосимпатичная личность в черной форме.
Это совсем не тот случай, по которому веселятся, хотя, с другой
стороны, еще не повод для слез. Раскрываю детектив, сдвигаю шляпу на лоб,
чтобы не мешало солнце, и начинаю упиваться похождениями благородного
сыщика. Толстый роман - отрада путешествующего, его друг и спутник,
стоимостью двадцать марок и пятьдесят пфеннигов. Он куплен, судя по пометке,
до войны у известного берлинского букиниста - довольно редкое издание "Мании
старого Деррика" Эдгара Уоллеса в переводе на немецкий.
Скучно. Одиноко. Жарко. Солнце ведет себя безобразно, превращая
крахмальный воротничок в компресс. В детстве я часто страдал ангинами, и с
тех пор воспоминания о бесчисленных компрессах, приятных и удобных, как