"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

собственным отдыхом, совершенно не вникая в сущность службы. Первый чудной
разговор не сотворил состояния затхлости в моей душе, но очень скоро запах
моей эфемерной виновности начал покалывать ноздри, и, не привыкший смотреть
по сторонам, я начал было интересоваться причинами очернительных сплетен.
Иногда это было вот так.
Бульварный кот, пребывавший в полуденном оцепенении, казалось, лишь при
моем приближении терял чувство безопасности и становился объектом моих
зловолений. Полицейский с невыглаженным от бессонной ночи лицом, растолкав
толпу, снующую на привязи пиршественных запахов, изливающихся из чрева
приземистой харчевни, вдруг окликнул меня, заговорщицки потрясая головой.
-Милостивый государь, соблаговолите предъявить ваши документы.
-Неужели я чем-то нарушил законность?
-Нет, нет, просто я...
-Ну что ж, извольте.
-Благодарю вас, вы можете быть свободны, - он еще раз вероломно обозрел
мою внешность, споткнувшись на некоторых невразумительных особенностях моего
одеяния, и придал лицу номер полицейского участка, изучая мои розовые очки,
что владели голубизной немигающих глаз. В далекой витрине магазина между
головами из папье-маше и рыжими дамскими париками я продолжал видеть
отображение полицейского, торжествующего над серединой проезжей части. Он
высился, словно картонный обелиск, стерегущий пластмассовые мощи. Я
шествовал прочь, пуговица на воротничке вылизывала мое латунное горло,
казалось, уже изнутри, будто могильный червь, вскормленный набивкой
горностаевых мантий.
В этот день в конторе меня обвинили в незнании жизни, ибо я живу в
своем иллюзорном мире и никогда не работал. И посему в качестве весомой
компенсации за инфантильность я получил на одно поручение больше против
обычного. Скопидомцы Евгений и Серж в тот день обвинили меня в
прижимистости, ставя в замысловатый укор то, что якобы откупаюсь угощениями
в их присутствии, а не проявляю гостеприимную инициативу, свойственную всем
людям моего уровня обеспеченности.
Мне довелось истосковаться по музыке и дамским глазам, и я направил
стопы в одно местное недорогое введение, где приваживались волокитные танцы,
все быстрые из коих я, будучи на кабальной примете у Бахуса, проплясал
навзрыд. Одна же из девиц, которую имел стечением обстоятельств пригласить,
спросила:
- А это правда, что вы все отрицаете?- Ее танец был вполне
чистосердечен, а ее манера смотреть на партнера побуждала укорачивать
дистанцию и злоупотреблять булатными глаголами. В ее волосах, спутанных
слабым водоосвещенным светом, я помышлял узреть немец из мускулистых роз.
- Скажите, а вам не приходило в голову, что в медленной музыке есть
нечто настораживающее? Быстрота действия пленяет, но не настораживает,
быстрее определенно быстрого быть не может, а вот медлительность
подразумевает Бог весть что, она, как и следи, скорее отталкивает, чем
притягивает.- Я знал, что молодо выглядит тот, кто молодо мыслит, и посему
короновал каждую свою нелепицу и расхристанные ритмом движения.
Там, левее за косогорами отряхивающихся в танце одинаковых спин, я
увидел Силуэт, коего страстно желал. Его вживе допрашивалось мое загнанное в
розовые очки воображение, я ждал медленного танца, как языческий друид
воскурения у потухшей святыни. Но медленного танца не было, и я напускал на