"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

Кровля мансарды окуналась в зыбкую лоснящуюся трясину дождя, и каждая
черепица, будто забранное сном веко глиняного идола, при каждом упадании
срубленной громом капли дождя разражалось вереницами шепчущихся брызг.
Молнии, едва под властные оку, впивались золотыми рапирами в беззащитное
тряпье облаков, и потому каждый новый синий всенебесный витраж таил в себе
невиданное исхитренье попранных остриями форм.
Вот смертельно раненная голова барана вздумал обрести облачную жизнь в
упокоенной на дыбах лошади и замке, притулившемся на тонконогом утес Вот
снова чудодейственная забава Громовержца и на церковном кресте яркие спицы
распяли парящего аиста.
Мгновение спустя крест очутился в клюве у птицы, а дальше я не м
разобрать уже ничего. Я глянул на улицу, и та будто пенсне для слепца,
сопротивляясь обезумевшей водной напасти, бежали, соединив руки, два черных
зонтика.

- Эка невидаль,-
думалось мне.

Превратности поведения фигляра, отринувшего уныние, очевидно, более не
в силах спасти меня. Я не сомневался в своих идеалах, но усомнился в том,
смогу ли достичь их подобным эгоцентрическим образом. Боже, но где искать
поддержку, если меня угораздило низлететь в чуждую низменную среду, где все
считают меня себе ровнею. Только донкихотствовать на новый манер, а мой
костюм - моя крепость. В магазинах и торговых лавках селения X я мог купить
лишь весьма заурядные вещи: самый стиль здешней посредственной жизни не
подразумевал хоть сколько-нибудь вариабельный индивидуальный подход к
удовлетворению людских пристрастий. Выделяться из толпы не только одеждою,
но манерами и взглядами читалось здесь проявлением враждебности. Меня
угнетали вездесущие непромытые лица и донимал донельзя неухоженный язык,
который повергал в бешенство, а непроторенные нравы выбивали из колеи. Почти
все дамы здесь одевались нарочито безвкусно, но зато чрезвычайно пестро,
хотя пестрота эта была крайне одинакова.
Захотелось прочесть одного из любимых авторов, но я нигде, увы, не мог
сыскать его полное академическое издание собрания сочинений. Всюду виднелись
какие-то отвратительные книжонки в мягких переплетах с натужной надписью
"Избранное". "Кем избранное?" - тотчас рождался вопрос, усердно
подвизающийся быть риторическим. Цвет бумаги их был глумительно чахл, и мне,
быть может впервые, хотелось ударить книги или хотя бы насладиться жаром
ублюдочного огня, что они породили бы, и испытать, пожалуй, сильнейшее
ощущение смеха варвара перед упитанным пожаром Александрийской библиотеки.
Я спотыкался и падал в скрюченные табачным дымом объятия теплой мужской
компании, и от обилия бездумных кощунств и скабрезностей уши мои едва не
кровоточили. Я отбивался от стаи, и меня тут же подбирали терпкие женские
дрязги, кои были не столь грубы, но не менее отвратительны. Что же это? Этих
людей должно любить и прислушиваться к их мнениям? Мое надуманное
трансцендентальное подвижничество - опасная блажь? Вездесущая, незабвенная
похвальба, своей простотой, но за простотой льготно скрываете грубость. В
моем стане начались пораженческие бее порядки, вызванные деятельными
сомнениями. Нет конечно же, ни Евгений, ни Серж не были в моем понимании