"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

следующему: либо я останусь самим собой нравственно, личностно и пересилю
среду за счет переизбытка новой воли в совокупности с новыми активными
методами отношения к действительности, либо я изменюсь как личность и
поддамся среде за счет новых пассивных методов отношения к действительности
в совокупности с потерей прежнего уровня воли. Меня безоговорочно устраивал
лишь первый вариант. Но обитание в селении X и взаимодействие с лицами, его
населяющими, равно и тем пластом культуры и цивилизации, которые оно имело
честь представлять, сгоняли меня на вторую.
Выход из положения равносилен фронтальному исцелению. Я перебрал все
виды лечения и осознал, что кроме имаготерапии мне нечем бороться с собой.
Вся сложность, однако, заключалась в том, что обязанности больного и врача я
должен буду играть одновременно. Воспроизведу мозаичный образ, нашептанный
мною, "актер" с "режиссером" срастутся воедино. Заставлю себя выработать
необходимые черты, "вживлюсь" в себя и одной половиной рта пережую другую.
Почему нет? Ведь удалял же один хирург сам себе аппендицит. Благо, что я не
вижу себя со стороны, ведь, если наблюдать за человеком с большого
расстояния, всегда кажется, что он делает много нелепых, лишних движений.
Это было как бубонная чума или сфероидный кошмар. Весь
трансцендентальный ландшафт был инкрустирован дерзновенными демоническими
аппликациями. Я уже видел свое средостение, вынесенное наружу, из коего,
подобно щупальцам инфернальной гидры, произрастали тьмы моих
фиолетово-аметистовых рук, держащих острейшие иглы, что неустанно протыкали
фигурки из золы и воска, застывшие в умолительных телесно-мимических формах,
присущих наиболее докучающим мне жителям селения X. Я бормотал
кощунственные, нечистые напевы и вырывал из дланей некоторых фигурок свои
мизерные изображения, в основном это были черно-белые фотографии. Я
повернулся на другой бок, намереваясь смыть с себя выкрики буйной толпы, что
копились у меня под самой кожей головы, но они перекатились, перестраиваясь
теперь уже из месива в аккуратные экспансивные легионы наговоров. Я не мог
всего охватить своим внутренним оком, гак много было здесь
спиритуализированной суеты. Да и сама суета была здесь неизобразима и
колченога. Поработившись в единстве, друг за другом гонялись полнокровные
бугры лиц, посыпанные неискренним смехом; колоссальные фигуры, склеенные из
материала, имеющего взаимоисключающие физические свойства, упадали бог весть
откуда на некую иллюзионистическую плоскость, вконец успокаиваясь на ней
после недолгого, но трепетного биения не основаниями, но, напротив, то
ребрами, то острыми углами. Люди, повозки, дома, книжные страницы, чьи-то
отдаленные телодвижения, оттенки вечернего неба, самостоятельные слова
двигались здесь точно на даровитом полотне маньеристского толка. Каждый
предмет в этом непредвосхитимом пространстве, даже и не будучи предметом,
вел себя так, словно центр масс бесновался где-то вне его. Телодвижения
бодрствовали скелетом наружу, слова - ударениями вне их. Всюду теснились
какие-то застывшие клочья морской пены, смешанной с кровью. Подобно губкам,
они впитывали или же, напротив, будучи кульками трещин, источали ничто и
нечто, вздымавшееся круто, отвесно. Явное нарушение гармонии виделось во
всем, будь то цвет или оттенок, мысль или умысел, или же созерцательное
нагромождение интонаций. Иконографическая удлиненность, сдобренная резкими
контрастами, категорически отказывалась усвоять мои успокоительные приказы,
обретая динамическую интенсифицированность форм и волений, доходящих до
какой-то уже скрупулезной структурной истерии. Я двигался. Я двигался, будто