"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

одинокий аллергент, на видения с покрывалом обмана на очах, а Евгений и Серж
срослись в единое тело из одних только торсов, рук и голов и катались по
алгебраическим уравнениям, моим воспоминаниям и тем случаям, когда мне
приходилось, блаженно свивая руки, говорить "спасибо". Заспиртованный
уродец, исторгающий приторный выдержанный мертворожденный взгляд, погонял
гигантской бесцветной роговицей глаза стадо слепых мраморных верблюдов,
везущих на горбах в золоченых клетках мои положительные эмоции. Месяц, вдруг
отуманенный пастеризованным экстрактом какого-то административного
мракобесия, испытанного мною в конторе, исторг из своего галлюциногенное
чрева, заполненного опаленным желтым изоляционным материалом, не выпускающим
наружу мой подкожный холод, сатиновые нарукавники, какими я имел обыкновение
пользоваться, и бросил их прочь так, точно это были мешки, наполненные
балластным песком. И месяц, сделавшись вмиг много легче, возмужало бросился
вверх, высиротив островок неба, убранного лепными одинаковыми звездами. Я
воззрился вниз и увидел, что к подошвам моим прилипли телеграфные строчки с
выбитыми на них проклятиями, что я повременил выпустить на свободную охоту,
дабы отомстить за лукавые превосходительные мнения. Я как-то улыбнулся, но
щеки мои, словно неуемно намазанные засохшей глиной, истрескались, и я
ничуть не изумился бы, узрев свою окаянную улыбку, загнанную под
декоративную сень пронзительного лица Иоанна Соблазнителя. Я чувствовал себя
невесомым, но, цепенея от собственной пространственной неприкаянности, все
более и более вминался в ложе. Моя внутренняя направленность постепенно
разбрелась по всему объемно пламенеющему телу и забилась даже в корневища
волос, набивая их психоделической суспензией пластического ожога. И вот
скромный водораздел между интровертированностью и экстравертированностью,
каковым являлась моя кожа с мизерными инкрустациями голубеющих глаз и
медоточной язвой пухлогубого рта, перекатывающегося поверх кипельно белых
ступеней зубов, исчез, и я смешался с пространством, а то, едва заглянув ко
мне внутрь, сотворило бескомпромиссную вивисекцию и растворило мои элементы
в клочках той некондиционной фантасмагории, бичуемым названием которой я и
сделался.
Это
были
Страсти по Габриэлю.
По скользкой нелепости, которую трудно было бы назвать магическим
знаком, я услышал в углу моей комнаты мышь, кропотливо жонглирующую шорохом.
Впоследствии она и была идентифицирована в моем мозгу как мышь и ничто
больше, но тогда мой рассудок, сдавленный сгустками бордовых сумерек, а пуще
оных разнузданным нервическим возбуждением, конвульсивно преисполнился вдруг
способности несуразно нарушать тождественное, и потому мышь,
раболепствовавшая тишиной каждому самочинному звуку, точно по аномальной
подсказке дисциплинированного чуда, преобразовалась в увесистого цепкого
кота, злонравно прыгнувшего мне на грудь. Я изловчился что было мочи,
гонимый нешуточным страхом, порожденным всем виденческим антуражем и
моментальной, почти неисправимой быстротечностью его, и впился руками в то
место, где мне мерещилась шея окаянного зверя...
То был пик моего мракобесия. До этого я еще умудрялся контролировать
себя, повинуясь своему косоротому любопытству. Я блуждал в эфемерном вареве
этого СОСТОЯНИЯ, вдыхая его шикарный галлюциногенный гомон, утопая в его
наборном тумане, готовый вот-вот сгруппироваться и выпрыгнуть прочь из этого