"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

изнеможительно ненаглядного, но запретного горнила. Я уповал на волшебную
составляющую своей воли, но ошибся, ибо самый предмет воления был мне
непривычен. И только теперь, всматриваясь в мелкого домашнего хищника,
понял, что бежать уже поздно, если только из этого состояния вообще
спасаются столь мирским способом, а не как-то иначе.
Дальше.
Дальше я уже не был пришельцем в этом пространстве: я ощущал себя
обетованной частью его. И то, что открылось мне, не поддавалось ни
словесному, ни зримому образу, настолько нищими и кустарными оказывались
привычные инструментарии людского сознания. Это выкристаллизовалось
отдельной самостью и прошло сквозь меня, наделив каждую частицу меня новым,
дотоле неведомым свойством.

Трактат о мультипликационном человеке,
или Технология личностной устойчивости

В этот день Человек играл. Играл, впрочем, как и каждый день, хотя ему,
наверно, было обременительно быть слишком уж молодым, да и не было особой
необходимости быть чрезвычайно старым. И что самое любопытное - никто при
всем своем тщании не сумел бы сыскать вещных следов этой игры. Человек
унаследовал эту игру от себя, точнее, от того своего празднолюбивого
состояния, которое по причине сказочных недомолвок самому себе Он называл
Детством. На самом же деле то был всего лишь заурядный переходный этап,
характеризующий перебазирование из одной оболочки в иную. Так, лелеясь
игрой, Он умирал и нарождался вновь, не переставая, однако, при этом быть
Человеком. Ему чудилось, что, нанизывая на Себя прошедшее время, в нем
умирает нечто достославно чудесное, иррациональное и восторженно наивное, и
что с каждым новым мгновением его прошлое становится неравным самому себе,
местами отмирая, местами видоизменяясь. Окружающая его удобовпечатлительная
жизнь, как ему мнилось все время, стремилась к чему-то новому, но тем менее
пребывала в неизменности. Так продолжалось очень долго, и Человек, изрядно
приобвыкнув, успел приспособиться. Точнее, ему и не приходилось
приспосабливаться, ибо существо окружавшей его действительности вытекало из
самого сокровенного средостения его собственного существа.
По деспот нетерпимости к однообразию умудрился взять верх, и Человек
добился, наконец, того, чего так страстно желал во всех своих грезах: мир,
сотканный из мириад калейдоскопических светопредставлений, будто громоздкий
валун, утеряв невозмущаемую гордыню равновесия на вершине, предался вдруг
суетному низкопоклонству, ища каменного упокоения осклизлых нечестивых
низинах. Гигантский валун, сплотив все свое первоединство, несся по склону,
обезвреживая глупорожденной болью все раздавливаемое на своем пути, и
Человек узрел, наконец, во что же обратился некогда константный,
сонноколеблющийся в своей беспримесной идиллии мир. Обильные взнуздывания к
переменам сотворили феерическую какофонию. Отныне действительность мира была
более колоритна и менее надмирна. Человек всегда играл в детстве, сколько он
себя помнил. Игра была необходима ему как воздух, возможно, и более того.
Человек, будучи ребенком, всегда играл во взрослых, он играл в ту жизнь,
которая должна была подстерегать его и которой он страстно желал. Он играл в
жизнь для того, чтобы постепенно, играя в нее, научиться ей. Таким образом,
игра постепенно переходила в генеральную репетицию, ну а та не замедляла