"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

Возле шарманщика я оказался весь в музыке, которую с меня стряхнуло
приветствие портье в холле гостиницы, названной именем собственным, хотя
сочетание букв было столь нелепым, что я никак не мог представить себе
собственника во плоти, и потому запомнил лишь первую и последнюю буквы "К" и
"К" соответственно. Я был не один здесь, но количество надеждствующих
заполучить пристанище было столь по-вечернему существенно, а форма
застекленной конторки портье была столь велика по периметру, что казалось,
будто человек этот не имеет спины, - так лихо он поворачивался от одного к
другому из обращающихся, жонглируя номерами комнат и хрестоматийным перечнем
услуг. Он расхваливал на все лады наивность и естественность здешних красот,
упоминая, кажется, одними прилагательными лечебные грязи, солнце, которое
значительно податливее и благодушнее здесь, нежели в пяти верстах к северу,
да и самый климат, по многим заверениям не сулящий ничего неожиданного "для
Вашей персоны". Я с неизреченной тоскою во взоре выложил, деньги, еще в моей
ладони пронырливо сосчитанные пружинистым оком портье. К ужасу своему узнав,
что мой номер мой "35", я доверил саквояж мальчику, со спины пригрезившемуся
мне братом вышеобозначенного портье, отвергая сдачу, вытянул из
краснофигурной вазы одну из асфоделей и, уже поднимаясь по лестнице, мял
увлажненный стебель, а также вопрос о наличии в цифре 35 чего-то неизгладимо
безнравственного. Я уносил на третий этаж, привязанный к первому посредством
намаявшегося от моли ковра, рекомендательное письмо, в коем мой родной дядя
со свойственной ему одному неопределенностью просил одного из своих
мимолетных знакомцев пристроить меня на чиновничью службу. Послание также
сопровождалось обильным прииском поздравлений всем родственникам знакомого,
из которых не менее половины являлись вымышленными самим дядей. Источником
же хлопот было мое чрезвычайно несистематичное образование. Кроме того, дядя
являлся, пожалуй, единственным человеком, хоть сколько-нибудь причастным к
проблеме моего устройства. Мною занимались много, но неохотно, да и подчас с
каким-то странным полуотчуждающим вниманием. Я, кажется, никогда не вызывал
серьезных опасений из-за моего возраста и буйного темперамента,
пересыпанного природой во все мыслимые пазухи и простенки моего
жизнелюбивого существа.
Внимание, которым меня благосклонно оделяли, было изысканно
вариабельным и никогда не упадало ниже застолбленного этикетом уровня гнева.
Это было скорее всего проявлением интереса к деревцу, зелеными почками
шутейно растолкавшего, вековые напластования деревянных настилов, брусчатки
и асфальта и выросшего вдруг посередине проезжей части под каблуком не то
священника, не то осыпающейся на глазах куртизанки, случившихся здесь так
некстати.
Между первым и вторым этажами помимо обилия совершенно одинаковых детей
какой-то одной усредненной национальности я вляпался в потную бронзу,
изображающую сатира с недвусмысленно непротертой пылью меж рогами и
крутобедрую вакханку с лицом, которое мог изваять лишь живой свидетель
движения суфражисток. Сочленение второго и третьего этажей героически
сносило общество пальмы с отягченными сургучовым сумраком ветвями. Исполняя
ритуал цивилизованного человека, я умывался и старательно музицировал у себя
в мозгу, поигрывая чертами лица человека, который, возможно, одарит меня
бумажной поденщиной. Игра была неудачной, и я упомнил лишь картавость и
бакенбарды. Ночью страстно лютовал ветер так, словно лишился крова и обещал
отомстить за это, суетливо посягая на стекла и пыль, но очень скоро