"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

запутался в зализах черепицы и, взвизгнув, унялся, передав эстафету пьяному
могильщику, осыпающему окрестность лексиконом преисподней и кладбищенским,
кашлеизъянным смехом.
Красоты и впрямь оказались наивными. В этот день я слишком нагляделся
на стариков и детей, а ведь в определенном смысле слова обе эти возрастные
категории неинтересны в силу своей бесполости и бесплодности, а ведь и то и
другое - разновидность незаконченности человека. Но обе эти незаконченности
столь велики, что пленяют не чистотой и прозорливостью, а массой. Одинаково
непригодны в пищу как незрелый плод, так и перезревший, обоими можно просто
отравиться. Точно так же суждения детей и стариков, то крайне ломкие и
острые, то неизъяснимо гладкие и степенные для нас, средних людей, не
подходят. Полноценно только то, что может вытворять себе подобных. Мораль
детей и стариков - отрава, либо зеленая, либо перегнившая, ибо физическое
бесплодие - самая совершенная болезнь духа.
Ветер упал и расшибся. Сейчас я сниму свой инфернальный ночной колпак,
прихвачу пару сальных свечей с огнебоязненными от ветра хвостиками фитилей и
пойду искать его громоздкое августейшее тело.
Еще был смех, да, смех.
Не люблю я спать на левом боку: левый бок- источник моих огорчений,
левый бок - враг мой.
Смеялся могильщик, злорадно раструбивший повсюду свою могильность. Он,
как и все представители этого синдиката, поносил мизерность и подкупающую
уязвимость человеческих судеб. К чему смеяться над мизерностью муравья, его
нужно просто раздавить и шествовать дальше. Но вот если вас угораздило стать
букашкою и вас желает раздавить исполин - смейтесь: вот хрустят ваши
хрустальные кости, и лучшая эпитафия на могиле - секунда-другая раздумий
раздавившего вас гиганта. Чем вы ниже - тем выше ваш смех. Если вас
раздавили - это значит, что другой, столь же несуразно мизерный, будет
благосклонно пощажен. Вариант муравьиного альтруизма.
Я сижу в приемной и дожидаюсь фальсификации моей участи. Передо мной
постная грезоподобная дама с разрезанными рукавами из белой камки, в ее
глазах виден я вверх ногами, в розовом бархатном сюртуке, с обручальным
кольцом на шее; а вокруг то же постылое раскидистое многочадие, что я видел
прежде.
Я уронил носовой платок и, поднимая его, обратил вежды свои и чело к
полу. На ее ноги я почти не смотрел, я фантазировал вершителя судьбы и
забился в землю по самый страх.
Дядин знакомый оказался респектабельным мужчиной привлекательной
наружности с гладко выбритым лицом, чрезвычайно педантичным в интонациях и
произнесении всех гортанных звуков, а также выделывающим
заразительно-грациозные мягкотелые движения широкими, но трудобоязненными
запястьями. Лучше всего своими интонациями он вписывался во вьющиеся
очертания пепельницы, являвшей собою ярчайший и непосрамимый в глазах
потомков образчик сдувшегося эстетического энтузиазма. А в целом он был,
очевидно, премилым человеком.
-Ваш дядя. Да, пожалуй, судьба не посылала мне еще более разнообразного
человека. Помнится, тогда на водах в Д. он сразил меня своим обаянием, -
говорил мой собеседник, улыбаясь наименее ценной частью лица.
-Это далеко не единственное его достоинство, - говорил я, полупаря в
мягком кресле.