"Владимир Авдеев. Страсти по Габриэлю " - читать интересную книгу автора

молодящейся тети Джулии так, словно прощался с нею не более часу назад, и
мое касание губами этого белого, в меру теплого трудобоязненного лоскута не
акция вежливости, но просвещенного баловства.
Пятидесятилетний лакей Карл, являвшийся неотъемлемой частью интерьера
парадной залы, элегантно смазанной сединой и узкими талиями теней,
рассыпаемых свечами, подавал блюда. А те несколько часов, что предшествовали
обеду, протекали в густом табачном дыму, заслонявшем друг от друга наши
улыбки,- дядя имел одним из своих многих пристрастий кальян.
Перламутровый дым, сгустки коего в массивных драпри гардин обретали
желтоватое свечение, а также год разлуки действовали на нас, точно малая
концентрация веселящего газа.
-Ну, мой милый племянник, поведай же мне истины, до коих тебя
угораздило добраться за это время,- начал дядя после ряда
общеупотребительных проходных фраз, содержание которых мгновенно смывается
из памяти. Неужели это так просто: скомпоновать в несколько благопристойных
законченных предложении, что теснилось в горниле моего духа, временами, даже
безрассудного?
-Глупая выспренность, мой дорогой Тулов, мешает мне подчас начинать
говорить так легко и звучно, как это имеют обыкновение проделывать более
осмотрительные люди. Одним словом, с некоторых пор я начал усматривать во
всякой иррациональности куда меньше зла, чем ранее. Каждая реалия бытия,
ранее бывшая для меня оплотом мировой несмышлености, обличилась теперь в
ходячую ярмарку здравого смысла. Я стал понимать, почему так часто мне
приходилось в мыслях; противиться каверзам своих речей, что изливались тот
миг. Я говорил так единственно по причине того,] чтобы не думать так. Я
извергал устами то, что мешало мне быть собой, быть лучше, чем собой. А
толпа убогих празднолюбцев принимала это за откровение и; очевидно, платила
той же разменной монетой лжи, не отдавая себе в том отчета. Я целовал ту
пядь земли, на которой мне пришло в голову, и не просто пришло, но
вызвездилось как выстраданный лозунг, что моральное истолкование жизни -
самое поверхностное, шаткое и искусственное истолкование ввиду
искусственности и уязвимости самой морали. И нельзя объяснить многосложную
теорему жизни примитивными формулами первого порядка. А ведь почти все
моральные сентенции чадят простотой, от которой я все больше задыхаюсь. Там,
вдали от цивилизации, в этом мизерном во всех отношениях селении X я баловал
себя единственным удовольствием, я рвал волосы что есть мочи, вознося свое
естество на вселенский купол фантасмагорической гиперболы, с единым желанием
приблизиться к Богу, ежемгновенно рискуя скатиться в гармоничную геенну
патологии. С упоением небожителя я набрасывался на обнаженную мысль, точно
на женщину раздираемый тотальным сладострастием отшельник. Меня хандрило и
мяло, когда я выбирался из лил" ого саркофага аффекта, что следовал за этим
состоянием застолбленной вершины, и ехидная улыбка неслась вослед
благодарению Господу в качестве дополнения. В чудовищном аномальном альянсе
во мне обнимались страсти аскета-распутника.
Я сжал подлокотник плюшевого кресла и, лишь произнеся последнее
словосочетание, почувствовал боль в пальцах, покрывшихся налетом бледноты.
- О-о, мой дорогой Габриэль, я вижу, в тебе и впрямь прибавилось
страстей, и даже не знаю, что сказать тебе на твои экспрессивные речи. Что
ж, весьма может статься, что сие и есть твое предназначение - за неимением
опасной, полной всевозможных экзотических красот жизни найти отраду в