"Виктор Авдеев. Моя одиссея (рассказы) " - читать интересную книгу автора

названый отец. Он достал из кошелька бумагу. - Свою старую фамилию теперь
забудь вместе с приютом. Видишь вот этот документ? Здесь написано, что у
меня есть сын Боря Новиков одиннадцати лет. Ты и есть этот сын.
Мне было года на три больше, но с той поры я так часто менял свой
возраст, что сам в нем запутался.
Свернули на Старый базар. Толкучка кишела спекулянтами, словно гнилое
мясо червями; всюду шныряли беспризорники. Мы вошли в рундук готового
платья. Новиков за руку поздоровался с торговцем, хвастливо подмигнул на
меня:
- Вот привел сына, одеть надо. Он у меня весельчак, плясун. А ну, Боря,
ударь гопака! Не хочешь? У него живот болит, конфет объелся. Ладно, в другой
раз. Дай нам пока, хозяин, вот те штаны, чтобы все девки заглядывались.
Мне было неловко: плясать я совсем не умел, а за эти годы до того
отощал, что мне вообще было не до веселья. Отчим (так я буду называть
Новикова) стал примерять мне штаны, я топтался перед зеркалом и не мог
оторвать от обновы взгляда, а он бросал мне в растопыренные руки все новые и
новые свертки: белые бурки с кожаными головками, рубаху из синего сатина,
белую кубанскую шапку, сияющую позументом.
В потемках заморосил промозглый дождик, когда мы покинули Старый базар
и начали спускаться к Аксаю. Я крепко прижимал к груди покупки с обновой.
Отчим нес газетный пакет, и в нем лежала не только самая настоящая вареная
колбаса, но даже и виноград. По окнам кое-где зажглись огни. Окраина города
была разрушена снарядами гражданской войны, дома стояли разгороженные, без
ворот и дворов - словно раздетые. Мы пробирались по каким-то задворкам,
мокрый бурьян доходил мне до груди. На пустыре перед одиноким флигелем с
наглухо закрытыми ставнями мы остановились. Взяв меня за руки, Новиков стал
спускаться в полуподвал, и я испуганно уставился на женщину, что открыла нам
дверь. Волосы у женщины были бесцветные, молодые щеки не привлекали
свежестью, ступала она неслышно и чем-то напоминала белую мышь.
- Вот, Боря, твоя мама, - сказал отчим.
Она молча пропустила нас и улыбнулась одним краем рта.
Квартиру Новиковы занимали небольшую, из двух полупустых комнаток. Во
второй, побольше размером, стоял стол, застеленный чистыми газетами.
Принесенную снедь - ситник, аксайскую рыбу, колбасу - названая мать нарезала
прямо на эту "скатерть"; мне налили рюмку, и я потихоньку расстегнул верхнюю
пуговицу штанов, чтобы побольше съесть. В самоваре я увидел свое
приплюснутое щекастое лицо и подумал, что если мне и всегда позволят
наедаться досыта, то я скоро буду таким толстым. Мне очень хотелось стать
толстым - в интернате это считалось красивым. Кипятку в самоваре было
пропасть, я один выпил шесть стаканов, аж Новиковы удивились, что я такой
маленький и у меня такой большой живот. Но чая им было не жалко, и я решил,
что они люди образованные.
- Значит, ты, сынок, чаще глотал голодную слюну, чем хлеб? - улыбаясь,
расспрашивал меня отчим. - Ничего, поправишься. Кем ты хочешь стать: ученым,
врачом... или, может, пианистом?
- Мне все равно. Лучше извощиком. На дутых шинах.
- Высоко целишься, - усмехнулся отчим. - Чисто по-пролетарски, верно?
Я утвердительно кивал головой и рассматривал голые стены, оклеенные
выцветшими обоями. В комнате стояли простая, как в интернате, железная койка
под зеленым мохнатым одеялом и два венских стула; я сидел на корзине. Зато