"Виктор Авдеев. Моя одиссея (рассказы) " - читать интересную книгу автора

было полно чемоданов, корзин, саквояжей, и это напоминало вокзал: казалось,
ударит третий звонок, и квартира опустеет.
Я ел все, что мне подкладывали, боясь, что снедь скоро уберут, и вслед
за куском рыбы сразу совал в рот кисть винограда. Под конец челюсти мои
устали от непрерывного жеванья, а веки вдруг начали слипаться, и я никак не
мог их разодрать.
- Э, да он клюет носом, - сказал кто-то над моей головой. - Постели
ему, Зина, в прихожей.
Отправляясь спать, я незаметно спрятал в карман вилку: если "родичи"
станут резать на студень, буду защищаться. Сонно пошатываясь, я ступил на
порог передней комнатки; внезапно позади послышался грохот, звон разбитой
посуды. Я испуганно оглянулся: возле опрокинутого стола во весь рост
вытянулся Новиков. Кулаки у него были сжаты, из посиневшего рта текла пена,
он мычал, страшно скрипел зубами и бился затылком об пол,
- Что с ним такое? - забормотал я.
- Ничего, мальчик, это пройдет. Помоги мне перенести его на кровать, -
тихо ответила названая мать, и на ее губах я снова увидел кривую улыбку.
Мне стало жутко. Свеча коптила, тени словно кривлялись на стене. Отчим
оказался очень тяжелым: я с трудом закинул его ноги на перину, и в это время
он так лягнул меня сапогом в живот, что я отлетел к столу и свалился на пол.
Названая мать, не торопясь, положила мужу под голову подушку, вытерла кровь
с рассеченной кожи у виска.
- Не позволю хамам! - вдруг резко крикнул Новиков, закатывая глаза с
желтыми белками. - Выводите лошадей... жгите имение... Я не позволю
хамам... - он вновь стал громко скрипеть зубами.
Я, дрожа, совал ему в рот ручку вилки и боялся, как бы он опять не
лягнул меня сапогом в живот. Когда Новиков немного затих, я спросил у
названой матери:
- Он не сбесился? Чего это он говорит?
- Поди, мальчик, спать. Я теперь сама управлюсь.
Она выпроводила меня и закрыла дверь так, что у меня в передней
осталась только узенькая полоска света; подслушивать было очень неудобно.
Пол был деревянный, холодный, я стоял босиком, и от страха у меня не попадал
зуб на зуб. Отчим снова стал выкрикивать про конский завод, про схороненное
золото, родовое княжеское имение и вперемежку сыпал словами на каком-то
чужом языке.
Сколько прошло времени, я не знаю. Наверно, стояла глухая полночь - с
улицы не доносилось ни звука. Когда в большой комнате все затихло, я решил
бежать. Кто бы ни был этот припадочный тип: нэпман, людоед или
дореволюционный барин, я не хотел у него оставаться ни за какие коврижки.
Только впотьмах я никак не мог вспомнить, куда положил новую одежду. В
старом барахлишке мне не хотелось возвращаться в интернат, ребята засмеют.
Скоро я отыскал шапку, но она почему-то не лезла на голову и вообще стала
выше. Потом я нашел левый ботинок и по оторванной подметке определил, что
это мой приютский; правый ботинок куда-то запропастился, и я надел пока
один. Ладно уж, в чем не выскочить, абы уцелеть. Вытянув руки, я долго
блуждал по комнате в надежде отыскать новые штаны или хотя бы дверь, пока не
загремел опрокинутым стулом. Я бросился на постель и, сдерживая слезы,
притворился, будто сплю, а когда открыл глаза, светило утро.
Сквозь заколоченную ставню солнце просунуло в комнату свою золотую