"Виктор Авдеев. Моя одиссея (рассказы) " - читать интересную книгу автора

очередь подрывают собственный кредит, и тогда восстановить его может только
чистосердечное раскаяние.
Он сунул мне золотистый холодный апельсин и ушел.
Постояв, я разделся, лег на меньший диван с вылезающей набивкой;
пружины уныло застонали, одна их них впилась мне в ребро. Я залез с головой
под шинель, но заснуть не мог и все прислушивался, не ходит ли где
театральный домовой. Апельсин лежал у меня в кармане. Как раньше, в
Новочеркасске, я мечтал его попробовать...
Скрипнули половицы, я открыл глаза: надо мною склонилась желтая,
изжеванная личность в старомодном котелке, распахнутом пальто и
перекрученном галстуке: казалось, это был оборвавшийся удавленник. В одной
руке человек держал пустую коробку от папирос, в другой - бутылку водки. Он
долго глядел на меня воспаленными глазами, жевал губами и слегка
покачивался. Я незаметно смахнул с ресницы полувысохшую слезу.
- Доллары, пезеты, франки... имеются? - спросил он вдруг.
Я, дрожа, встал на диван, прижался к стене, закрываясь шинелью. Человек
икнул, небрежно протянул немытую ладонь.
- Ну... дай двугривенный. И живо трубку с кальяном. Чертовски хочется
курить.
Одевшись, я побежал по темным улицам, позвякивая в кармане серебряной
мелочью. Я раньше видел этого человека - самого незаметного в труппе. Днем
он старался забиться в уголок, низко кланялся режиссерам, парикмахерам,
стыдился продранных локтей, а когда темнело, спускался в суфлерскую будку.
Город спал в синем замерзшем снегу, с полупогашенными огнями фонарей. У
подъезда театра оперы я с трудом разыскал мальчишку-папиросника с
"шарабаном" и взял рассыпных.
Мой новый хозяин-бобыль за это время разделся и приготовил себе
постель: вместо подушки сложил на второй диван свое пальто, сверху бросил
старое, вытертое одеяло. Сам он в подштанниках и котелке сидел перед
треснувшим зеркалом и пил небольшими глотками водку.
Взяв папиросы, суфлер величественно протянул мне медяк:
- Получи на чай.
Он забыл про папиросы, опять стал пить водку и внимательно смотреть в
зеркало. Иногда он хмурил брови, строил гримасы, проводил пальцем по щеке,
словно втирая грим; раз высунул язык. Я вновь улегся. Внезапно суфлер
захохотал и, вскочив, гордо скрестил руки на груди.
- Знаешь ли ты, о незнакомый пришелец, кто перед тобою? Я - талант! Я -
колокол! Грязные антрепренеры сбросили меня с подмостков туда, в эту нору,
но... только мертвые не подымаются. О, я знаю вас, проходимцы с княжеским
гербом и нэпманским бумажником! Люди для вас - или ступеньки к обогащению,
или паяцы, которыми можно позабавиться. Дитя, береги свой зад: собаки
кусаются исподтишка. - Он погрозил стенке кулаком. - Но царство золотого
тельца пало... да, пало, и я еще выберусь из суфлерской норы. Я знаю тысячи
монологов из Мольера, из Островского, из Гольдони, я видел игру величайших
артистов, меня признает толпа, ха-ха-ха...
Поджав босые ноги, я одетый сидел на диване и боялся заснуть. Суфлер
завернулся в одеяло, поднял пятерню и стал напыщенно выкрикивать:

О! Если б кто в людей проник: Что хуже в них: душа или язык?