"Виктор Авдеев. Моя одиссея (рассказы) " - читать интересную книгу автора

нарисовал на огромном листе портрет Ленина. Портрет торжественно вывесили в
зале, и в этот день я стал самым знаменитым человеком в колонии: такой славы
у меня нигде и никогда больше не было,
Работа на кухне оказалась на редкость нудной: целый день я должен был
сидеть в душном полуподвале на чурбаке и чистить картошку. Вмазанный в печку
чан напоминал слоновье брюхо: я никогда не мог его наполнить, и повариха
костерила меня на чем свет стоит. Для рисованья мне оставался только мертвый
час, установленный колонистам после обеда. Но что такое один час охваченному
азартом "художнику"? Едва я разложу на подоконнике краски, бумагу, поставлю
воду в баночке из-под ваксы и, примостясь с ногами на койку, возьму кисть,
как проклятый звонок начинает звонить словно на пожар, надо все бросать и
отправляться на работу. О сельских электростанциях в те годы на Украине
только мечтали, довольствуясь керосиновым освещением. Ламп у нас в колонии
имелась целая дюжина, а вот стекол уцелело всего три, поэтому в палатах мы
завели коптилки - консервные банки, налитые "гасом", с фитилем, скрученным
из бинта и продетым через сырую картофелину. Пробовал я рисовать ночью при
этом "факеле". Краски совершенно меняли цвет, да и сильно резало глаза. Я
понял, что это не жизнь. Как найти выход?
Сколько я ни ломал голову, так и не мог ничего придумать. И тогда я
решился на шаг, о котором и сам помышлял не без робости. Вечером, когда
Михаил Антонович назначил меня на кухню, я негромко попросил:
- А можно мне на шалфей? Вся столовая вытаращила глаза.
- Зачем? - удивился и воспитатель. - Сам ведь говорил, что у тебя к
земляным работам "нет способности".
- Это когда-то было. А теперь выздоравливать стал, охота с мускулами
поработать.
С наступлением бабьего лета духота спала, и приступы малярии у меня
действительно сделались реже. Михаил Антоныч бросил на меня пытливый взгляд,
словно хотел прочитать мысли, пожал плечами:
- Надоело загорать у кухонной плиты, на солнышко потянуло? Изволь:
назначу. Но, чур, потом не жаловаться.
На этот раз, отправляясь на лекарственную плантацию, я заранее выбрал
себе лопату полегче, хорошенько наточил ее: мне сразу стало копать
сподручнее. Ладони мои давно огрубели и не боялись мозолей, спина, плечи
словно продубились от загара, что тоже помогло в работе, и, к полному
удивлению ребят, я уже на второй день выполнил норму. После этого я всегда
тайком брал с собой краски, бумагу и весь свободный остаток времени
наслаждался рисованием "из головы", то есть донских казаков в буденовках и
"просто так" - белого хуторка с кудрявым явором, совершенно не подозревая,
что это и есть загадочная "натура".
За этим меня однажды и застал Михаил Антоныч.
- Вот ты где, Борис, расположился!
Я вздрогнул: прятать краски было поздно. Михаил Антоныч присел на
корточки, взял с земли мою самодельную тетрадь, сшитую из листов слоновой
бумаги. Под нею открылся роман Вальтера Скотта "Квентин Дорвард". Библиотеки
в колонии не было никакой, книги из Киева привозила Дора Моисеевна и,
прочитав, давала мне.
- Эге, чем ты здесь занимался, - холодно сказал он. - Теперь я понимаю,
почему тебя так привлекла... работа с мускулами.
Я съежился.