"Аль Атоми Беркем. Другой Урал" - читать интересную книгу автора

парящие на невидимых связях. Я без удивления рассматривал ее, испытывая к
ней теплое чувство, похожее на то, какое бывает, когда берешь на руки
котенка или щенка. Песня была... про зайца. Как он идет по черному, сотрясая
все вокруг, и глаза его направлены вниз, но смотрит он наверх, это было
очень важно. Его лапы подымаются и опускаются медленно, но несется он куда
быстрее ветра. У меня возникло ощущение, что небо над этим зайцем, хотя он
совсем не заяц, тоже черное, но он как-то понимает, где верх, а где низ. Все
это дело выражалось одним коротким словом, из двух или даже одного слога,
бесконечным повторением которого и была эта песня.
Я попытался вытащить руки из земли, но болотистая луговина крепко их
держала, присасывая при малейшем движении. Тогда я расплел ноги и приставил
правое колено к сгибу локтя, создавая рычаг. Чавкнуло, и ледяная сырость
верхового болота выпустила мою правую кисть. Левой я заняться не успел, она
вылетела из земли практически сама. Я снова услышал песню, теперь ее пел
человек, вернее, два человека - сидящие на пятках парень моих лет и мужик
лет шестидесяти. Они были прямо передо мной и пели узляу с закрытыми
глазами, старик - низко и утробно, почти как сами горы; парень немного
повыше - насколько, конечно, это можно сказать об узляу. Я обнаружил, что
легким качанием головы можно менять то, что я слышу - то горы, то их.
Несколько раз сменив звуковую картину, я стал слушать горы, но песня
окончилась.
Умолкнув, они немного посидели, не меняя положения. Затем старик открыл
глаза - точнее, среди бугрящейся морщинами кожи прорезались две черные
щелочки. Старик смотрел на меня, ничего не предпринимая, затем встал,
опершись о плечо молодого и выведя его из транса. Молодой легко вскочил и
замер, глядя на меня - для него мое появление точно стало сюрпризом. Я тоже
поднялся, не зная, куда девать вымазанные землей руки. "Поехали" - сказал
старик и направился к кустам на краю болотца; сказанное явно относилось и ко
мне. Молодой помедлил, и быстро обогнав старика, исчез в подлеске. Я
спускался за стариком, с великим трудом удерживая язык за зубами.
Спуск закончился на небольшой поляне с двумя копнами сена и сто
тридцать первым ЗиЛом, возле которого стоял молодой, держась за ручку
приоткрытой водительской дверцы. Я обнаружил, что молодой в коричневом
пиджаке и серо-зеленом турецком свитере с вышивкой на груди - до этого я не
замечал, кто в чем одет. Старик тоже носил пиджак, только серый, в более
светлую серую полоску, на груди старика я заметил орденские планки, где
среди обычных юбилейных побрякушек были и уважаемые всеми награды -
"Отвага", "Звездочка" и "Слава", однако на фронтовика дед совсем не тянул.
- Утыр, бишенче. - пригласил меня в кабину дед, забравшись первым.
Я хлопнул дверцей, молодой умело дернул с места, и зилок,
переваливаясь, начал спускаться со склона. По грунтовке за полчаса мы
добрались до нормальной дороги, которая через несколько километров
пересеклась с какой-то до боли знакомой оживленной трассой, оказавшейся
дорогой между Кыштымом и Каслями - получается, я был практически дома. На
перекрестке, вымазанный по уши, облепленный хвоей и с пучками травы в
бампере стоял мой Черный Юнкерс. Я офонарел - как?! Точно помню, не приезжал
я сюда, точно. Да и ни в каком помрачении не брошу его на обочине трассы,
хоть после литра, хоть после двух. Однако - вот он, стоит. Без задней
мысли - ключей-то нет, выскакиваю, и к нему. За спиной тут же раздается
зиловский пердеж - надо же, уехали! А я думал, довезут хоть докуда-нибудь -