"Аль Атоми Беркем. Другой Урал" - читать интересную книгу автора

пальцами, поднести поближе к печке и поглядеть на свету - че ж там такое.
Представил?
- Эта печка - то, как я думаю?
- Нет. То, что ты вообще думаешь, вот что навсегда разделило людей и
их. Думать надо только для того, чтоб убить. Не замечал? Любое дело, целью
которого служит создание чего-то, можно делать не думая. Понаблюдай, ты
парень приметливый.
Убить, пролезть на халяву, отнять - все это требует ума. Построить,
починить, вылечить, влезть на самку и размножиться, вырастить - все это
делается сердцем.
- Борынгы безумны, и я их не пойму, не отказавшись от человеческого? -
спросил я, вставая и прикуривая в паре шагов, чтоб не душить Энгельса.
- Борынгы стократ умнее всех людей, вместе взятых. И не думай, что я
сейчас опровергаю то, что говорил пять минут назад. Сам знаешь, даже на этой
стороне есть много такого, что одновременно и так, и наоборот.
- Энгельс, а как вы решали этот вопрос в свое время? - закинул я
пробный шар, предчувствуя попадание.
- Заметил, что то, чего хочется до дрожи в руках - это, как правило,
то, чему еще не время? - ответил вопросом Энгельс, и я отметил - да, точно,
угадал.
- Конечно, заметил. А когда время приходит, весь энтузиазм куда-то
испаряется, и исполнившаяся мечта становится... не работой, нет; эдакой
функцией. Это хотели сказать? - полуутвердительно спросил я.
- Точно. Мне, кстати, жаль этот твой интерес, это нечто настолько
искреннее, детское - в хорошем смысле, хотя с детским и не вяжется ничто
плохое. Но все равно это надо удалять от себя. В детском есть...
неоплаченность, обожди, попробую зайти по-другому... Вот обычный человек. У
него перед глазами не сам мир, а корявый рисунок величиной с марку. На нем
не мир, а... Какой-то его кусочек, извращенный донельзя. У ребенка, я имею в
виду нормального ребенка, перед глазами - более-менее правильный рисунок. Он
примерно повторяет то, что можно увидеть, если рисунок убрать. Но -
повторяет, не более; в то время как мир - довольно изменчивая штука. Через
короткое время пользоваться им уже нельзя, и ребенок, набивши шишек,
забывает о мире и вешает на глаза взрослую марку, начиная жить по ней, а со
временем - и на ней...
Я сидел, пораженный безупречностью картины, складывающейся от слов
Энгельса. В эти короткие секунды я реально понимал все - ну, не все,
конечно, но относительно рассматриваемых вопросов я все понимал с
обостренной, как под хирургической лампой, ясностью.
Я видел себя, полугодовалого, без малейшего напряжения разглядывающего
через стены домов отца, идущего домой с ночной смены. Вот он перекладывает
из руки в руку газету и немного поскальзывается на подмерзших за ночь лужах;
сейчас он войдет, как всегда, безошибочно найдя ключом замочную скважину -
не то что мама или соседи. Я заранее освобождаюсь от одеяла, чтоб ему было
удобней поднять меня из кроватки, пока мама не проснулась и не зашипела: "Не
мешай ребенку спать, час как угомонился!" - жаль, она не знает, что я очень
люблю, когда папа ночью поднимает меня к самому потолку... Потом все это
меркнет, и я наблюдаю за собой, одиннадцатилетним, завороженно уставившимся
на первую по-настоящему пережитую мной смерть - разорванную бездумным ударом
палки жирную пиявку на мокрой глине берега деревенского пруда. В тот момент