"Мигель Анхель Астуриас. Синьор президент" - читать интересную книгу автора

как вытащили гусениц из желудка у доньи Энрикеты, что из театра; как в
больнице у одного индейца вместо мозгов нашли в голове мох; как индейский
дух Волосяной приходит пугать по ночам. И, словно курица, которая сзывает
цыплят под крыло при появлении коршуна, она поспешила положить на грудь
новорожденному образок святого Власия, громко приговаривая: "Во имя отца и
сына и святого духа..."
При первых словах молитвы Хенаро вздрогнул, словно его ударили. Не
открывая глаз, он кинулся к жене, которая стояла у колыбели, упал на колени
и, обнимая ее ноги, рассказал обо всем, что видел.
- По ступенькам, да, вниз, катится, и кровь течет; с первого выстрела,
а глаза открыты. Ноги растопырил, глаза в одну точку... Холодные такие
глаза, липкие, бог его знает! Будто молния из них... и прямо в меня!... Вот
тут он, глаз, все время тут, в руке. Господи, все время в руке!
Внезапно закричал сын. Федина взяла на руки завернутого во фланель
ребенка и дала ему грудь, а муж (как он был ей теперь противен!) не пускал
ее, стонал и прижимался к ее ногам.
- А самое плохое, что Лусио...
- Этого писклявого твоего Лусио зовут?
- Да, Лусио Васкес...
- Это его "Бархотка" прозвали?
- Да...
- Чего же он его убил?
- Приказали, да и сам был не в себе. Это еще ничего... Самое плохое,
мне сказал Лусио, ордер есть на арест генерала Каналеса, и еще - один тип
собрался украсть сеньориту сегодня ночью.
- Сеньориту Камилу? Мою куму?
- Да.
При этом немыслимом известии Федина разрыдалась, громко и сразу, как
плачут простые люди над чужой бедой. Слезы падали на головку сына, горячие,
словно вода, которую приносят в церковь старушки, чтобы подлить в холодную
святую воду купели. Мальчик заснул. Кончалась ночь, они сидели как
зачарованные, пока заря не провела под дверью золотую черту и молчание лавки
сломали выкрики разносчицы хлеба:
- Све-ежий хлеб! Све-ежий хлеб!

X. Князья армии

Генерал Эусебио Каналес, по прозванию "Старый Мундир", вышел от
фаворита четким, военным шагом, словно готовился пройти перед строем; но
когда захлопнулась дверь и он остался один посреди улицы, торжественная его
поступь сменилась мелкой рысцой индейца, который спешит на базар продать
курицу. Ему казалось, что за ним деловито бегут шпики. От боли в паху к
горлу подступала тошнота, он прижимал рукой застарелую грыжу. С тяжелым
дыханием вылетали обрывки слов, осколки жалоб, а сердце билось в горле,
оставляя противный привкус, прыгало, сжималось, останавливалось; он хватал
его сквозь ребра, держал, как сломанную руку в лубке, уставившись в одну
точку, ни о чем не думая, и понемногу приходил в себя. Стало легче. Он
завернул за угол - как далеко был этот угол минуту назад! А вот и другой,
гораздо дальше, не дойти! Генерал сплюнул. Ноги не шли. Вот - корка. В самом
конце улицы скользила карета. Сейчас поскользнется на корке. Все поплыло: и