"Мигель Анхель Астуриас. Синьор президент" - читать интересную книгу автора

карета, и дома, и огни... Пошел быстрее. Нужно спешить! Ничего. Завернул за
угол, который минуту назад казался недосягаемым. А вот и другой, только -
гораздо дальше, не дойти...
Он закусил губу, ноги подгибались. Плелся из последних сил. Колени не
гнутся, противно жжет ниже поясницы и в горле. Колени. Хоть ложись на
тротуар, возвращайся домой ползком, на локтях, на ладонях, тащись по земле
всем телом, которое так упорно противится смерти. Он пошел еще медленнее.
Мимо проплывали пустынные углы. Они двоились, множились в бессонной ночи,
словно створки прозрачной ширмы. Он ставит себя в смешное положение перед
самим собой и перед всеми, кто видит его или не видит. Нельзя, он не
какое-нибудь частное лицо, он - генерал, всегда, даже ночью, даже когда он
один, на него смотрят сограждане. "Будь что будет, - бормотал он. - Мой
долг - остаться, это дело чести, если тот бездельник сказал мне правду".
Через несколько шагов: "Бежать - значит признать вину". Эхо вторило его
шагам. "Бежать - значит признать вину, значит... Но - остаться!..." Эхо
вторило его шагам. "Признать вину!... Но - остаться". Эхо вторило шагам.
Он схватился за грудь. Скорее сорвать этот пластырь страха!... Жаль,
что нет сейчас орденов. "Бежать - значит признать вину, а остаться..." Перст
фаворита указывал путь в изгнание, единственный путь. "Спасайте шкуру,
генерал. Еще не поздно". И все, чем он был, и все, чего он стоил, и все, что
любил нежно, как мальчик, - родина, дом, воспоминания, традиции, Камила, -
все вертелось вокруг рокового пальца, словно вместе с убеждениями вдребезги
разбивалась вселенная.
Он прошел несколько шагов, жуткое видение исчезло, остались только
мутные, непролитые слезы.
"Генералы - князья армии. Так я сказал в одной речи. Дурак. Дорого мне
обошлась эта фраза. Президент не простит мне этих князей. Я давно ему встал
поперек горла, нот он и придрался к случаю, чтоб от меня отделаться. Обвинил
меня в убийстве. А ведь тот полковник всегда был со мной почтителен!"
Болезненная улыбка мелькнула под седыми усами. Теперь он видит другого
генерала Каналеса, старого генерала, который плетется, волоча ноги, словно
кающийся за процессией, тихий, жалкий, несчастный, и пахнет от него порохом,
как от сгоревшей ракеты. И правда, старый мундир! Тот самый Каналес, который
вышел парадным шагом из дома фаворита, во всем своем блеске, в сиянии
великих побед, одержанных Александром, Цезарем, Наполеоном и Боливаром,
внезапно превратился в карикатуру на генерала, без аксельбантов, без
галунов, без пышного султана, без сверкающих эполет, без золоченых шпор.
Жалкий незнакомец в черном, печальный, как похороны нищего!... Настоящий
генерал Каналес, в сверкании аксельбантов, султанов и приветствий, был
пышен, как похороны по первому разряду. Поверженный воин понес поражение,
какого не знала история, а тот, настоящий, не поспевает за ним; он похож на
паяца, в лазури и в золоте, треуголка падает на глаза, шпага сломана, кулаки
сжаты, позвякивают на груди военные ордена.
Не замедляя шага, Каналес отвел глаза от парадного своего портрета. Он
понял, что побежден духовно. Как горько представить себя там, за границей, в
штатских брюках, как у швейцара, и в сюртуке! Длинный будет сюртук или
короткий, узкий или широкий - все равно не впору. Он шел по обломкам самого
себя, втаптывал в мостовую нашивки генерала.
"Но ведь я невиновен! - Он повторил убежденно: - Я невиновен! Чего мне
бояться?..."