"Мигель Анхель Астуриас. Синьор президент" - читать интересную книгу автора

берут за подбородок вонючими от табака пальцами, большим и указательным, и
поворачивают ее лицо туда и сюда (она инстинктивно напрягала шею); тетки -
слюняво целуют сквозь паутину вуалетки.
Вечерами по воскресеньям она дремала или томилась в гостиной над
осточертевшими фотографиями семейного альбома; фамильные портреты смотрели
на нее и с темно-красных ковровых обоев, и со столиков черного дерева, и с
горок, и с мраморных консолей; а отец урчал у окна, словно кот, глядя на
опустевшую улицу, изредка раскланивался со знакомыми. Они почтительно
снимали шляпу. Как же, сам генерал Каналес! Генерал отвечал им трубным
голосом: "Добрый вечер...", "До завтра...", "Рад приветствовать...", "Будьте
здоровы".
Фотографии. Мама в молодости. Видны лицо и пальцы, все остальные дары
природы скрыты: платье по щиколотку, митенки по локоть, боа, шляпа в лентах
и в струящихся перьях, гофрированный зонтик. Тетки, пышные и тяжелые, словно
мебель гостиной, в окаменевших высоких прическах, украшенных диадемой.
Мамины подруги - одни в узорных шалях, высоких гребнях, с веерами; другие -
в виде индианок, в сандалиях, в длинной рубахе, с кувшином на плече;
третьи - в мушках и в драгоценностях. Фотографии убаюкивали Камилу, в
сумерках мягко подкрадывалась дремота и заранее известные надписи: "Пусть
этот портрет следует за тобой как тень", "Да будет вечно с тобой бледное
свидетельство моей любви", "Когда забвение сотрет мои слова, умолкнет
воспоминанье". Под сухими фиалками, прикрепленными выцветшей ленточкой, она
с трудом разбирала: "Помни 1898", "...обожаемой", "До могилы", "Неведомая
тебе..."
Отец здоровался со знакомыми, проходившими изредка но пустынной улице,
и трубный его голос отдавался в гостиной ответом на эти надписи. "Пусть этот
портрет следует за тобой как тень". - "Очень рад. очень рад". - "Да пребудет
вечно с тобой бледное свидетельство моей любви". - "Спасибо, будьте
здоровы". - "Когда забвение сотрет мои слова, умолкнет воспоминанье". -
"Покорный слуга, привет матушке!"
Один из друзей иногда убегал из альбома и становился у окна, поболтать
с генералом. Камила подглядывала из-за гардин. На фотографии он был молодой,
стройный, гордый, в красивых клетчатых брюках, в застегнутом сюртуке и в
странной высокой шляпе, похожей на тыквенную бутыль. В те времена такие
шляпы назывались "На, погляди!".
Камила улыбалась и бормотала про себя: "Лучше б вы оставались на
фотографии. Конечно, ваш костюм вышел из моды, зато у вас не было пуза, и
лысины, и таких щек, как будто вы держите во рту конфету".
Из полумрака бархатных гардин, пропахших пылью, зеленые глаза Камилы
смотрели в прозрачность воскресного вечера. Пристально и неумолимо наблюдали
стеклянные зрачки за всем, что творилось на улице.
Опершись на атласную подушечку, без мундира (как ослепительно сверкали
рукава его рубахи!), отец беседовал поверх балконной решетки с каким-то,
по-видимому, близким знакомым. Желчный господин, нос крючком, усики, палка с
золотым набалдашником, проходил мимо, генерал его окликнул: "Сколько лет,
сколько зим!" - а Камила нашла в альбоме. Нелегко его узнать. Пришлось долго
рассматривать. Раньше у несчастного нос был как нос, лицо приятное, круглое.
Да, время не красит! Теперь у него лицо худое, скуластое, глаза запали,
брови вылезли, челюсти разрослись. Голос глухой, говорит он медленно и все
время подносит к лицу набалдашник, как будто нюхает золото.