"Виктор Астафьев. Жестокие романсы" - читать интересную книгу автора

И этот же Колька Чугунов, обобрав сердобольных старушек, под вечер,
грохоча тележкой, вкатывался через мокрый порог деревянной, когда-то в
голубое покрашенной пивнушки, по заплеванному полу катя к стойке, разгребал
публику коротким костыльком, зычно выкрикивая: "Дзык! Дзык, военные!".
Когда-то он сумел собрать вокруг себя и объединить в шайку
шопеновско-шипулинскую шпану, вбил в подплечник костыля, обмотанного
тряпкой, длинный гвоздь, расплющил его, загнул крючком, превратив его в
коварное и грозное орудие грабежа.
Вкатываясь в магазин, на вокзал, на пристань, на базар, Колька Чугунов
таранил очередь, рявкая: "Дзык! Дзык, военные", из тех, кто не расступался,
он цепким взглядом снайпера выбирал человека побогаче, попьяней, как-то и
где-то узнавал, кто получил сегодня зарплату иль хапнул деньгу на базаре,
цеплял крючком костыля жертву за штанину, за юбку, когда и за ногу, упавшего
на пол человека наторевшие малые щипачи вмиг обирали до копейки, когда и до
нитки.
Его, Кольку Чугунова, пробовали воспитывать, бить, сдавать в милицию,
даже будто бы подержали в тюрьме короткое время, но и там он не унимался:
"Дзык, военные! - кричал, - кого мудохаете? Героя войны, искалеченного
вражеским снарядом?".
Про то, что не вражеским, своим он снарядом, по его же личной просьбе,
изувечен, Колька-дзык умалчивал. Не поймут. Ботало, скажут, трепло, скажут.
Припоздало, но кстати на имя Чугунова Николая Анисимовича в военкомат были
присланы орден Отечественной войны первой степени и медаль "За отвагу". Он
их прицепил к телогрейке, бил по ним кулаком и плакал: "И-ых, ннамать, знали
бы вы, как эти награды мне достались!".
Медаль "За отвагу" Колька-дзык быстро потерял, носил лишь загрязненную
планку, но орден на крепком винте держался, хотя эмаль на нем потрескалась и
сбилась, золотые лучи потускнели.
В тридцать четвертой биксе Кольке-дзыку по наследству принадлежала
комната, превращенная им в катух. Народ через это жилище катил конвейером.
Но несколько девок закрепилось, видно, им совсем податься некуда было. Одна
крупная, чернобровая девица, с картинной статью, приволокла с собой гитару,
редкий в ту пору инструмент. Она, как и фронтовой кореш Кольки-дзыка, не
только владела гитарой, но и пела под нее песни и романсы, если не
перепивалась.
О, как она пела! Зажав струны костлявыми, длинными пальцами, эта
уличная, по причине войны осиротевшая девка на глазах преображалась.
Откуда-то выявлялась в ней пугающая народ грация, напрягая горло и жилы на
изогнутой длинной шее, пышноволосая девка, небрежно откинув голову вбок,
сощурясь как бы даже надменно и величаво, извлекала из нутра глубоко
заглоченный звук, пропуская его через дыхательные пути, ценители сказали
бы - через сердце, выдавала его бархатно обложенным, мягким, согретым,
вкрадчивым таинством, не ведомым и самой певице, лишь природе, ее
породившей, ведомо оно было.
Не дай бог шевельнуться, забазарить в это время, кулаком, костылем, что
под руки попадет, тем и огреет Колька-дзык. Да никто не смел даже кашлянуть
в Колькином жилище, когда, вознесясь над миром, бродячая девка творила
певческое волшебство. Колька-дзык почти всякий раз тихо плакал, и по
беззащитному, растертому жизнью лицу его катились светлые, крупные, как у
дитя, слезы.