"Виктор Астафьев. Обертон" - читать интересную книгу автора

из последних сил и терпения, веря слухам и письмам фронтовых подруг, что в
тойто части, в том-то соединении девчонок уже отпустили по домам. А здешние
почтари все еще парятся в пыли и духоте, потому как их смена, эти фронтовые
кавалеры, работать не хотят, жрут самогонку да девок портят. Некоторые
хитрованы вроде Сереженьки Слесарева пристроились в тепленьком местечке,
подкатились под тепленький бочок к разным Любушкам-голубушкам и о нуждах
предприятия ничего знать не желали. Но девки зря волокли на меня: я не
только караулил библиотеку, помогал Стеше и Женяре раздавать по
сортировочным клеткам пачки писем, но и... плоское катал да круглое таскал -
уж гимнастерка лоснилась от пота и грязи. Интеллигентная же библиотекарша не
изъявляла желания ее постирать. Тамара - опять же Тамара - содрала с меня
гимнастерку:
- Совсем ты, братец мой, заослел! Совсем тебя змея та подколодная
запустила да заездила. Гитлер тебя ружьем подшиб, игрунья эта толстомясая
любовью добивает!.. Лизаться завсегда готова, а обиходить бойца, пожалеть
тут ее нету! Завтра же и штаны принесешь - зашью. А то обносился, как
пленный румын. - Все это говорилось громко, чтоб люди слышали и понимали,
кто тут чего стоит и кому есть сестра, старшая сестра, и кто есть "змея
подколодная".
Миша-молдаванин завороженно смотрел на летающую по клетке соратницу и
слушал речи ее, словно стихи из хрестоматии. Глаза его темно-виноградного
цвета светились молитвенной умиленностью.
Пыль, вздымаясь над сортировочными клетками, плавала, клубилась вокруг
лампочек под потолком коридора. Пыль на стенах, на окнах, которые всегда
были с двумя рамами и не открывались даже летом, сохраняя военную тайну. От
духоты и непросветности на девчонок наваливались тоска и досада. Проплясавши
возле сортировочных ящиков юность свою, кто и молодость, они прониклись
ненавистью к службе своей и работе, впадали в истерику, швыряли пачки писем
на пол, и, случалось, разносился вопль по сортировке: "Не могу-у-ууу больше!
Не могу-у-уу!"
- Перестань! Уймись! - через заборки клеток тонко орал на бунтовщицу
начальник Виталя Кукин. И кто-нибудь из активисток тут же впристяжку:
- Не одна ты тут такая цаца! Каково на фронте-то было нашему брату? В
грязи, в холоде, среди мужичья...
Каково-то оно было на фронте, предстояло узнать сортировщицам от своих
стажеров-доходяг. Не все они речисты и памятливы, не все умели и хотели
рассказывать, но девичьему бунту молча сочувствовали, и он часто тут же
угасал, дело заканчивалось тем, что кто-нибудь взывал: "Споемте-ка лучше,
девчонки!" Были тут и украинки с прирожденной певучестью, и одна из них, а
когда и все разом, заводили песню. Сотня давно спевшихся, по клеткам
распределившихся сортировщиц, изливая душу, возносилась голосами до такой
пронзительной высоты и слаженности, что коробило жалостью и восторгом спину,
шевелило волосья на голове, каждый корешок по отдельности, мелким льдом
кололся холод под кожей.
Как пели! Как пели эти отверженные всеми, вроде бы забытые, в бездонный
омут войны кинутые девчонки. Захлебывались они от песен своих слезами,
давились рыданиями, отпаивали друг дружку водой. Сказывали, Виталий Фомич
Кукин пытался запрещать пение во время работы, но его грубо срезали:
- А в уборную, поссать, гражданин начальник, можно? - И замерла готовая
взорваться сортировка.