"Виктор Астафьев. Затеси" - читать интересную книгу автора

И было в этой ночной картине что-то похожее на жизнь, казалось, вот-вот
поймаешь, ухватишь смысл ее, разгадаешь и постигнешь вечную загадку бытия.
Хрустальный звон

Вышел утром на берег роки, а по ней звон, тонкий-тонкий, ело уловимый.

Не сразу понял, в чем дело: река уходила в зиму высокая, прибрежные
кусты затоплены, ночью ударил заморозок -- вода "подсохла", -- и на всех
веточках, побегах талышков и на затопленной осоке настыло по ледышке. Висели
они колокольцами над водой, струями шевелило тальники, льдинки позванивали
едва внятно, а когда занимался ветерок, звон густел, угрюмая, бурная, все
лето недовольно гудевшая река начинала искрить из конца в конец, открываясь
добрым материнским ликом.

В тихом, отходящем звуке, в легком свечении пустынной, всеми забытой
реки чудилась вроде бы даже покаянная виноватость -- была вот все лето злая,
мутная, неласковая, затопила птичьи гнезда, не оделила добычей рыбаков, не
одарила радостью купальщиков, распугала с берега детей, отпускников...

Поздняя осень, чуть греющее позднее солнце, но сколько от него светлого
свету! И чуть слышный хрустальный звон кругом, россыпь искрящихся
колокольчиков над берегами -- голос грустного предзимья по всему
поднебесному миру.
Сережки

После сретенских морозов, когда разломится зима пополам и солнце
повернет на весну, я, если живу в деревне, наломаю веток ольхи с сережками,
поставлю их в банку с водой и с удивлением наблюдаю, как эти черные, почти
обугленные ветки, которых и солнце-то коснулось чуть, только чуть, да и
солнце-то далекое еще, морозное, стронутые соком, встрепенулись,
зашевелились в себе.

Немного тепла, немного чистой воды -- вот уж лаковая чернота сережек
дрогнула, отеплилась багровым цветом, а ветви шоколадно заблестели и
окропились бледными свечечными язычками набухших почек.

Одна, другая треснет почка, обнажит спрессованную в себе мякоть зелени
и замрет, дожидая своего срока, пропуская перед собой краткую накипь цвета
-- листу родиться надолго, на все лето, лист может и должен подождать.

И сломаются в изгибах сережки, растрескаются, словно живые птичьи
лапки, насорят буровато-желтого цвета, похожего на отруби, и, обмерев от
свершенного таинства обсеменения, обвиснут в изнеможении, неслышным,
последним выдохом развеют прах цвета, бесплотную пыльцу. По всему столу, на
бумагах, на чернильнице, на окне лежит, светится цветочная пыльца, а
сережки, отдав себя грядущему празднику веснотворения, как-то опустошенно
обвиснут, свернутся и упадут отгорелыми папиросными бумажками.

Однажды на исходе января шел я малонатоптанной узкой тропой, вижу:
поперек нее лежит ольха, из снега желтеет пенек с красной каемкой. Кто-то