"Виктор Астафьев. Затеси" - читать интересную книгу автора

лениво пошевеливалось в бухте, выступы скал растворялись в сумерках, и
где-то за ними, за этими скалами, покрытыми сосняком и буйной южной
растительностью, была Италия, и когда-то, давным-давно, далматинцы плавали к
берегу италийскому -- в гости к синьорам, и так им нравилось плавать туда,
что они до сорока лет забывали жениться.

Как прекрасна эта южная земля в Югославии! Прекрасен вечер, и музыка
прекрасна.

Я броду по приморскому бульвару, вдыхаю нежный аромат цветов, слушаю
море. Набережная пустеет. Все меньше и меньше людей. Тише море. Тише музыка.
И только из ресторации несется голос подгулявшего портового грузчика:
"Любова, Любова..."

А под кустом акации, уже сорящей белым цветом, сидят двое: он и она. И
ему, и ей лет по восемнадцать. Она, в желтенькой спортивной кофточке,
приникла к его плечу, волосы, желтые от света фонарей, упали ей на лицо,
заслонили глаза. Он обнял ее и нежно гладил по худенькому, еще угловатому
плечу и что-то напевал ей свое, тихо напевал, и слышала его только она.
Слышала его песню, его сердце. Ни моря, ни редких прохожих, ни музыки, ни
цвета акации, обсыпавшего их, не замечали они. Ни до кого им не было дела, и
никто не мешал им быть в одиночестве в этой густой от тепла, темной южной
ночи.

Мне почудилось, что я угадывал песню, которую пел ей он, быть может, ее
случайный спутник, возлюбленный ли, молодой ли беспечный муж или навеки
соединенный с нею друг жизни.

Взялась откуда-то и бродит по нашим интеллигентным компаниям песня, в
общем-то бросовая, но есть в ней горестная, простенькая беззащитность. Песню
эту любил покойный Василий Макарович Шукшин и начал с нее свой малоизвестный
фильм "Странные люди".

Миленький ты мой, возьми меня с собой,
И там, в стране далекой, назови меня...

Тихо, на носках прошел я мимо молодой пары, угадав, что они
безработные, по губке, торчавшей из кармана куртки, брошенной на скамью, --
этими губками молодые ребята моют машины туристов, зарабатывая себе кусок
хлеба. Один безработный парень днем в портовой столовке зло и недоуменно
говорил нам, советским людям: "Мой папа инвалид. Его изувечили немцы, а я
мою машины немецких туристов. Это как?"

И мы не знали, что ему ответить. А он, безработный парень, напирал на
нас так, как будто мы и только мы ответственны за него и за все, что с ним
происходит,

Неприкаянностью, одиночеством, отрешенностью веяло и от этой вот пары,
и непонятное чувство вины, как и в разговоре с безработным, охватило меня --
безработного я накормил, дал ему десять динаров из своего небогатого