"Виктор Астафьев. Прокляты и убиты (Книга вторая)(про войну)" - читать интересную книгу автора

Щусь, тащившийся с начальством на наблюдательный пункт для объяснений и
рекогносцировки, скрытым, негодующим матом крыл всю эту челядь и полковника
Бескапустина заодно -- куда-то смылся или спрятался этот хитрован.
-- Чего выкаблучиваешься? Чего языком бренчишь? -- приотстав, навалился
он на Лешку. -- Мусенок недотепой прикидывается, но память у него о-го-го!
Штрафная рота вон в лесу, рядом, место в ней всегда найдется.
Лешка хотел сдерзить, не все ли, мол, равно, где подыхать, но в это
время за рекой гулко, будто в колодце бадьей, забулькало над головой, запели
мины. Разорвались они вблизи дороги. Военная свита рассыпалась по сторонам.
Мусенок и еще какие-то малиновопогонники залегли. Плотный, небольшого роста,
с кругловатым бабьим лицом, с планшеткой, бившей его по коленям, военный как
шел по дороге, так и шел, только носом пошмыгивал -- не то щекотило в носу
дымом, не то этак он выказывал презрение к своей свите, да командир корпуса
Лахонин, приостановившись, ждал, когда вылезет из канавы чиновный люд.
Переждав налет за грудой каменьев, исчерканных колесами, Лешка отряхнул
штаны, узнав генерала, запомнившегося еще по давней встрече на берегу Оби,
порадовался, что "свой" генерал не плюхнулся наземь, он продолжал что-то
говорить и показывать тому, коренастому, с планшеткой, усмешливо косясь на
Мусенка. Одетый в кожаную куртку с мехом и летчицкий шлем, молодой, но уже
красноносый генерал щупал штаны Мусенка и тряс рыжим чубом, выбившимся
из-под шлема.
На кухне царило небывалое оживление; тем, кто должен был участвовать в
переправе, давали наперед водку, сахар, табак и кашу без нормы. Полупьяный
повар и старшина Бикбулатов, вся хозвзводовская братия вели себя
заискивающе, будто отрывая от сердца, подобострастно делили, наливали,
сыпали щедрую пайку и воротили рожи, прятали глаза, считая уходивших на
переправу обреченными. Вояки вредничали, пытались сцепиться с кем-нибудь из
тыловиков, чтобы хоть на них отвести душу. Лешка пошел за пайкой, сказав
командиру отделения связи, чтобы еще раз проверили, готов ли провод с
подвесами, на кухне попросил крепкий холщовый мешок. Не спросив, зачем ему
тот мешок и где его взять, как всегда, полупьяный Бикбулатов откозырял:
"Будет сделано!" -- и передал приказ, чтоб никто не пил выданную водку, --
после ужина замполит полка собирает открытое партийное собрание.
Тревога и сосущая боль не покидали Лешку. За себя он был спокоен. Он
почти уверен был, что переплывет. Но переплыть -- это еще не все, далеко не
все. Могут, конечно, и убить, но тот, внутри каждого опытного фронтовика
заселившийся бес, человек ли бесплотный, ко всему чуткий, не подсказывал ему
близкого срока, и все же тревога, тревога...
И чем больше тревожился Лешка, тем размеренней и спокойней были его
мысли. В минуты опасности он полностью доверялся тому, кто сидел в нем,
точно в кукле-матрешке, укрощал шустрого, веселого солдата Лешку Шестакова,
где надо, оберегал от опрометчивых поступков. Лишь вспышки буйства,
глубокого скрытого самолюбия, уязвимости, жестокости, точного понимания
большой ему опасности -- малую, несмертельную опасность он тоже научился как
бы не воспринимать -- выдавали порой Лешку. Он умел сходиться с людьми,
дружить, быть в дружбе верным, но в душу к себе никого не пускал, оттого и
чуждался людей пристальных.
Приняв чеплашку водки, хотя ему хотелось, очень хотелось немедленно
выпить всю флягу и забыться, провалиться до самой ночи в сон, он смотрел на
реку, на остров. Никто бы не угадал по его скучному, долгим сном смятому