"Виктор Астафьев. Прокляты и убиты (Книга вторая)(про войну)" - читать интересную книгу автора

лицу, как напряженно работает его мысль и какая, все более разрастающаяся
тревога, почти боль, терзает его.
В переправе, по слухам, будет участвовать около тридцати тысяч, считай
-- двадцать верных. Судя по приготовлениям, по тому хотя бы, что все дубовые
и прочие плоты и несколько понтонов замаскированы по ухоронкам в прибрежье,
старица забита машинами с понтонами на прицепах -- интересно, куда делся из
своих уютных кущ тот секач-кабан? Уконтромили и съели его, поди-ка, славяне.
За старицей разместилась как раз штрафная рота, и Лешке показалось, что он
видел среди них обритого наголо Феликса Боярчика.
Передовой, ударный отряд начнет переплавляться с приверху хуторского
острова -- это и без высокоумного начальства ясно, табуном поплывет через
шивер, на заречный остров, чтобы скорее зацепиться за вражеский берег. Взвод
разведки, рота Яшкина и рота Шершенева уже на исходных, стало быть, на
берегу. Эти первые подразделения, конечно же, погибнут, даже до берега не
добравшись и заречного острова не достигнув, но все же час, другой, третий,
пятый народ будет идти, валиться в реку, плыть, булькаться в воде до тех
пор, пока немец не выдохнется, пока не израсходует боеприпасы, пока не
уверится, что русские так и остались баранами, хотя их давно и усердно учат
воевать. Вот тогда, когда немец подустанет, опустошатся у него заряды, -- и
обрушить на него огонь, начать переправу, накопившись на хуторском острове,
мощным рывком перемахнуть узкое пространство и сразу, сразу, с ходу
растечься по оврагам, по ручьям, рассредоточиться вдоль берега, паля и шумя
как можно шире, чтобы немец забоялся за свой тыл: очень уж он не любит,
когда за спиной щекотно. Да и кто любит? И вот, пока немец в ночи
разбирается, что к чему, пока гоняется по оврагам за вояками, нужно, опять
же рывком, быстро, до рассвета перебросить понтонный мост и бегом по нему, с
патронами, с гранатами, где и минометишко, и пушчонку перетащить бы...
"Ха! Стратег, едрена мать! -- сказал себе Лешка, -- там тоже головы с
шеями сидят и чего-нибудь да думают. Реши вот свою задачу, очень даже
простую, среди такой массы народу, под огнем, связь переправь и не утони".
С этой мыслью Лешка и отправился в хутор, забитый до основания народом,
уже все переделавшим, отужинавшим и тоже отправляющимся на собрания либо
культурно отдыхающим. Повсюду пиликали гармошки, звучало бодрое радио из
лесу, вроде как у штрафников. Из открытого окна школы слышался еще в
молодости пропитый голос, может, пластинка заезженная: "Вот когда прикончим
фри-ы-ыца, будем стрычься, будем бры-и-иться..." -- "А пока!" -- разнобойно
грянули смешанные женские и мужские голоса, и почудился Лешке знакомый
тенорок Герки-бедняка.
Мартемьяныч -- замполит стрелкового полка, он же Кузькина мать, он же
Едренте -- был побрит, с новым, сгармошенным подворотничком, ответив вялым
кивком на приветствие командира отделения, сержанта Финифатьева, не сделав
ему выговора за опоздание, терпеливо дождался, пока тот усядется под
деревом, предварительно нарвавши пучок травы и нагребши листьев под зад.
Достав из полевой сумки исписанные бумаги, расправляя их, замполит
прокашлялся.
-- Так начнем, стало быть, товарищи! Собрание наше короткое будет и с
одним только вопросом -- об успешном выполнении задачи сегодняшнего дня,
тоись, об форсировании Великой реки, на какую враг наш, гитлеровский фашизм,
делает последнюю ставку...
Он ничего мужик-то был, свойский, домашний, вот только делать ему было