"Виктор Астафьев. Веселый солдат (повесть)" - читать интересную книгу автора

казалось, бесконечный, подзапущенный за войну абрикосовый и яблоневый сад.
Над рекой, взблескивающей вдали, горбатился мост, не взорванный. Мы решили,
что это Кубань, потому как по Кубани может течь только Кубань, с подрытыми
берегами, украшенными кустарником и кое-где деревьями, до неба взнявшимися,
еще взлохмаченными, но уже начавшими желтеть и осыпать лист.
Сад, возле которого стоял санпоезд, был сиротливо пуст, но девушки
нашего вагона, сестра Клава и санитарка Аня, были здешние, кубанского рода и
знали, что до самой зимы, до секучих зимних ветров, на какой-нибудь ветке
или дереве непременно задержится один-другой фрукт, да и падалица бывает.
Они пошли в глубь сада и скоро вернулись оттуда, неся в карманах и полах
белых халатиков чуть порченные, с боку в плесневелых лишаях, абрикосы,
подопрелые яблоки, и сказали, что наберут груш. У кого-то сыскался рюкзак,
кто-то изъявил желание пойти с девчатами в сад - и скоро мы сидели вокруг
вещмешка и выбирали из него, кто чего хотел: крепенькую, на зубах редиской
хрустящую зеленую грушу-дичку, либо подквашенный абрикос, либо переспелое,
уже и плодожоркой покинутое, сморщенное яблоко.
Девочки наши переживали, что мы едим немытые фрукты, но, уже как бы не
ответственные за нас, за наше здоровье, переживали скорее по привычке. Мы
уже были не "ихние", но еще и "ничьи". Девочки могли и должны были покинуть
нас, им надо было прибирать в вагоне, сдавать белье, посуду, инструменты.
Тех раненых, что не были выгружены, - слух пошел - повезут дальше и их,
"внеплановых", станут мелкими партиями раздавать по другим госпиталям.
Раненых переместили, сбили в другие вагоны, чтоб легче было обслуживать и не
канителиться, бегая по всему составу. Наш вагон был пуст. Обжитый за десять
дней пути из Львова уже привычный дом на колесах отчужденно и грустно
смотрел на нас открытыми окнами и зияющей квадратной дырой тамбура.
Но роднее вагона сделались нам "наши" девочки. Их уже гукали, строгим
голосом призывали к труду, но они сидели среди своих ребят, на откосе
тупика, покрытого выгоревшей травой, грустно на нас поглядывали, через силу
улыбались, потому что ребята, как в дороге было, развлекали их байками,
всякими посказульками.
На девочку походила и была незамужняя лишь Анечка, тоненькая в талии,
но с крепко налитой кубанской грудью и круглыми икрами, черноволосая, с
крыла кавказского на равнины кубанские слетевшее перышко. Была Анна
доверчива и смешлива. Мужики подшучивали над нею, даже пощипывали, прижав ее
в узком месте, но она только посмеивалась иль пищала: "Ой! Ой, Божечки мой!
Больно же!.." Клава тоже была чернява, но нравом угрюма, взглядом строга, и
прическа у нее была строгая, короткая, без затей, хотя волосы были густы,
отливали шелковисто, и опусти она их до пояса или до плеч, как нынешние
стиляжки, - так за одни только эти волосы мужики ее любили бы, сватали, она
бы еще в школе замуж вышла, ее раз пять бы отбили друг у дружки мужики и,
может, даже и на БАМ увезли бы, на молодежную передовую стройку, где
красавицы были в большой цене и в особом почете.
У Клавы и в характере, и в действиях все было подчинено и приспособлено
к делу.
Меня определили на вторую, боковую полку, против крайнего купе -
"купе" девочек, отгороженного от посторонних глаз простынею. Но чаще всего
простыня та была откинута, и я видел, как работала Клава. Паек она делила
справедливо, никого не выделяя, никому не потрафляя, точным шлепком бросала
в миски кашу, точным взмахом зачерпывала из бачка суп, точно, всегда почти