"Виктор Астафьев. Веселый солдат (повесть)" - читать интересную книгу автора

без довесков, резала хлеб и кубики масла, точно рассыпала сахар миниатюрным,
игрушечным черпачком; одним ударом, скорее, даже молниеносным броском иглу
до шприца всаживала в подставленный зад или в руку, спину ли - и все это
молча, со спокойной строгостью, порой казалось, даже злостью, и если больной
вздрагивал или дергался от укола, она увесисто роняла: "Ну чего тебя
кособочит? Сломаешь иглу", - и когда подбинтовывала, и когда успокаивала
больных иль усыпляла, Клава тоже лишних слов не тратила. Ее побаивались не
только больные , но и Анечка. Чуть, бывало, ранбольные завольничают, Анечка
сразу: "Я вот Клаву позову, так узнаете!.."
Суток двое в пути я спал напропалую после львовской распределиловки и
проснулся однажды ночью от какого-то подозрительного шороха. Мы где-то
стояли. Я высунулся в окно. На улице, с фонарем, у открытого тамбура, в
железнодорожной шинелке, из-под которой белела полоска халата, ежилась
Анечка. Простыня на служебном купе колыхалась, за нею слышался шепот,
чмоканье, потом и срывистое, загнанное дыхание и, как всегда,
строго-деловой, спокойный голос Клавы: "Не торопись, не торопись, не на
пожаре..." Из-под простыни выпростались наружу две ноги, ищущие опору и не
находящие ее на желдорполке. Ноги в носках - значит, офицер откуда-то
явился, у нас в вагоне сплошь были рядовые и сержанты, носков нам не
выдавали.
Но Клава и тут никого не хотела выделять, обслуживала ранбольных
беспристрастно, не глядя на чины и заслуги. Не успел выметнуться из купе
офицер, как туда начал крадучись пробираться старший сержант, всю дорогу
чем-то торговавший, все время чуть хмельной, веселый и, как Стенька Разин,
удалой. Но когда после старшего сержанта, к моему ужасу и к трусливой
зависти моей, в "купе" прокрался еще кто-то, Клава выдворила его вон, опять
же строгим голосом заявив: "Довольно! Я устала. Мне тоже поспать надо. А то
руки дрожать будут, и пропорю вам все вены..." Поезд тронулся. Прибежала
Анечка, загасила фонарь, стуча зубами, сбросила шинеленку и со словами: "Ох,
продрогла!" - нырнула к Клаве под одеяло: полка у них была одна на двоих, с
откидной доской, кто-то из двоих должен был ночью дежурить и караулить
больных, имущество - да где же девчонкам сутками выдержать дорожную работу,
вот по их просьбе и приделали "клапан" к вагонному сиденью. Накрепко закрыв
тамбуры с обеих сторон, они спали себе, и никто ни нас, ни имущество не
уносил.
- Ну как было? Как? - приставала с расспросами к подруге Анечка.
- Было и было, - сонно отозвалась та. - Хорошо было. - И уже
расслабленным голосом из утомленного тела испустила истомный вздох: -
Хоро-шо-о-о-о.
Анечка не отставала, тормошила напарницу, и слышно было, как грузно
отвернулась от нее Клава:
- Да ну тебя! Пристала! Говорю тебе - попробуй сама! Больно только
сперва. Потом... завсегда... сла-а-адко...
- Ладно уж, ладно, - как дитя, хныкала Анечка, - тебе хорошо, а я
бою-уся... - и тоже сонно вздохнула, всхлипнула и смолкла.
Устала, намерзлась, набегалась девчонка, и все успокаивающий сон
сморил, усмирил ее тело, томящееся ожиданием греха и страха перед ним. А я
из-за них не спал до утра. И вспоминалась мне давняя частушка, еще золотого
деревенского детства: "Тятька с мамкой на полу гонят деготь и смолу, а я,
бедный, за трубой загинаю х... дугой".