"Виктор Астафьев. Веселый солдат (повесть)" - читать интересную книгу автора

острием сердца, раскаляла в нем клапана, до кипения доводила кровь - сердце
вот-вот зайдется. - Ты чего дрожишь-то, миленький?
- Н-ничего... х-холодно! - нашелся я и стреканул из туалета к своему
спасательному вагонному месту, где Анечка успела перестелить постель, взбила
подушку, уголком откинула одеяло с чистой простынкой. Но сам, с одной рукой
я на вторую полку влезть не умел еще и покорно ждал Анечку, крепко держась
за вагонную стойку здоровой рукой - никто не оторвет.
Появилась Анечка, тоже умытая, прибранная, деловито подсадила меня на
полку, дала тряпку - вытереть ноги, укрыла одеялом и, мимоходом коснувшись
холодной ладошкой моей щеки, коротко и отчужденно уронила:
- Спи.
Я не сразу уснул. Слышал, как теперь уже Клава донимала расспросами
Анечку.
- Вот еще! Больно надо! - сердито роняла санитарка. - Умыла и
умыла... - Но в голосе ее все отчетливей проступал звон, и его, этот звон,
задавливало, потопляло поднимающимися издали, из нутра обидными и стыдными
слезами, голос расплющился, размок, и мокрой, стонущей гортанью она пыталась
выкрикнуть: - Да мне... Да если захочу... Да у меня жених в Усть-Лабе!
Юрка. Я лучше Юрке... сохраню... сохранюсь...
- Лан, лан, не плачь, - зевнула длинно, с подвывом Клава. - Салага
он. Не умеет еще. Хочешь, я тебе подкину старшого, ну, Стеньку-то Разина!
Тот не только в туалете, тот на луне отделает!..
- Отстань со своим Разиным! Никого мне не надо!
- Ну, ну, не надо, так и не надо! Кто бы спорил, а я не стану, -
гудела успокоительно Клава и похлопывала юную подружку по одеялу,
догадывался я - гладила по голове, понимая неизбежность страдания на пути к
утехам, пагубную глубь бабьей доли-гибели.
Успокоив Анечку, Клава и сама скоро успокоилась, пустив пробный, пока
еще короткий всхрап носом, потом заработала приглушенным, деловитым храпом
человека, честно зарабатывающего свой хлеб и с достоинством выполняющего
свой долг перед народом и родиной. Однако ж в пути, догадался я, Клава спала
не до самого глубокого конца и храпела не во всю мощь оттого, что и во сне
не забывала про больных, безропотно, неторопливо поднималась на первый зов
раненых или на стук в вагон снаружи.
Легкая, смешливая Анечка спала себе и спала, беззаботно и безмятежно,
лишь тайные страсти, это "демонское стреляние", как хорошо называл сии
чувства Мельников-Печерский, так рано пробуждающиеся в людях южных кровей,
точили, тревожили, томили ее в темных, скрытых от чужого глаза недрах, но
еще не доводили до бессонницы, не ввергали в окончательное
умопомешательство.
Еще разок-другой за десятидневный путь покушалась Анечка на мою честь,
манила меня за занавесочку или в туалет, но я делал вид, что "тонких"
намеков не понимаю, и с полки своей не слезал до победного конца пути.
К Анечке, должно быть по наущению Клавы, клеился старший сержант
Стенька Разин. Презирая себя, я ревниво следил сверху за надвигающимися
событиями. Анечка сопротивлялась изо всех сил: Стенька Разин был ей не по
душе, стар, как ей казалось, и она боялась его напористых домоганий. Однако,
будь наш путь подлиннее, допустим, до того же Джамбула, Анечка, наверное,
рухнула бы, пала бы, как слабенькая, из глины сбитая крепостишка.
И вот конец нашего пути! "Наши" девочки, стыдливо натянув на колени