"Виктор Астафьев. Веселый солдат (повесть)" - читать интересную книгу автора

оккупантами, - значит, заботы с плеч долой, - навалили раненого народа на
пол в бывшие школьные классы, понавесили, как и повсюду, не только в
госпиталях, грозные приказы, подписанные разным начальством и почему-то
непременно маршалом Жуковым. А он издавал и подписывал приказы, исполненные
особого тона, словно писаны они для вражески ко всем и ко всему настроенных
людей. Двинув - для затравки - абзац о Родине, о Сталине, о том, что
победа благодаря титаническим усилиям героического советского народа
неизбежна и близится, дальше начинали стращать и пугать нашего брата
пунктами, и все, как удары кнута, со свистом, с оттяжкой, чтоб рвало не
только мясо, но и душу: "Усилить!", "Навести порядок!", "Беспощадный
контроль!", "Личная ответственность каждого бойца, где бы он ни находился",
"Строго наказывать за невыполнение, нарушение, порчу казенного имущества,
симуляцию, саботаж, нанесение членовредительства, затягивание лечения,
нежелание подчиняться правилам..." и т. д. и т. п. И в конце каждого пункта
и подпункта: "Беспощадно бороться!", "Трибунал и штрафная", "Штрафная и
трибунал", "Суровое наказание и расстрел", "Расстрел и суровое
наказание...".
Когда много лет спустя после войны я открыл роскошно изданную книгу
воспоминаний маршала Жукова с посвящением советскому солдату, чуть со стула
не упал: воистину свет не видел более циничного и бесстыдного лицемерия,
потому как никто и никогда так не сорил русскими солдатами, как он, маршал
Жуков! И если многих великих полководцев, теперь уже оправданных историей,
можно и нужно поименовать человеческими браконьерами, маршал Жуков по
достоинству займет среди них одно из первых мест - первое место, самое
первое, неоспоримо принадлежит его отцу и учителю, самовскормленному
генералиссимусу, достойным выкормышем которого и был "народный маршал". Лишь
на старости лет потянуло его "помолиться" за души погубленных им солдат,
подсластить пилюлю для живых и убиенных, подзолотить сентиментальной слезой
казенные заброшенные обелиски и заросшие бурьяном холмики на братских
могилах, в придорожных канавах.
Однако ж русский народ и его "младшие братья" привыкли к советскому
климату, так научились жить и безобразничать под сенью всяких бумаг, в том
числе и в смирительных, с завязанными рукавами рубахах, что чаще всего
именно под запретительными, с приставкой "не": "не разрешается", "нельзя",
"не ходить", "не лазить", "не курить", "не распивать", "не расстегиваться",
- более всего пакостей, надругательств, нарушений и сотворяется.
Хасюринский госпиталь жил и существовал по совершенно никем не
установленным и не предусмотренным правилам - он жил по обстоятельствам,
ему представившимся.
А обстоятельства были таковы: в средней школе, где было правление
госпиталя, санпропускник с баней, рентгены, процедурные, операционные,
существовал кой-какой порядок. "Филиал" же был предоставлен самому себе.
Здесь имелись перевязочная, железный умывальник на двадцать пять сосцов,
установленный во дворе, на окраине все того же сада, что начинался где-то у
железной дороги и рос во все концы Кубани, вроде ему и пределов не было.
Еду, воду для умывания и питья в наш "филиал" привозили из центрального
госпиталя.
Проспав ночь на туго набитых мешках, скатываясь с них на голый пол, мы
уяснили, отчего в других палатах мешки сдвинуты вместе, расплющены и воедино
покрыты простынями, - народ здесь жил, пил и гнил союзно.