"Виктор Астафьев. Веселый солдат (повесть)" - читать интересную книгу автора

Суп был уже не впрогоряч, и я засуетился было, затаскал свою узкорылую
ложку туда да обратно, как вдруг заметил, что напарник мой не спешит и
заслуженной своей ложкой не злоупотребляет. Зачерпывать-то он зачерпывал во
весь мах, во всю глубину ложки, но потом как бы ненароком, вроде от
неловкости задевал за котелок, из ложки выплескивалась половина обратно, и
оставалось в ней столько же мутной жижицы, сколько и в моей ложке, может,
даже и поменьше.
В котелке оказалась одна макаронина. Одна на двоих! Длинная, правда,
дебелая, из довоенного теста, может, и из самой Америки, со "второго
фронта", - точно живое создание, она перекатывалась по котелку от одного
бока к другому, потому что, когда дело подошло к концу и ложки начали
скрести дно, мы наклоняли котелок: напарник мне - я черпну, наклон к
напарнику - он черпнет.
И вот насуху осталась только макаронина, мутную жижицу мы перелили
ложками в себя, она не утолила, а лишь сильнее возбудила голод. Ах, как
хотелось мне сцапать ту макаронину, не ложкой, нет! - с ложки она
соскользнет обратно, шлепнется в котелок, в клочки разорвется ее слабое
белое тело, - нет, рукою мне хотелось ее сцапать - и в рот, в рот!
Если бы до войны жизнь не научила меня сдерживать свои порывы и
вожделения, я бы, может, так и сделал - схватил, заглотил, и чего ты со
мной сделаешь? Ну, звезданешь по лбу ложкой, ну, может, пнешь и скажешь:
"Шакал!" Эка невидаль! И пинали меня, и обзывали еще и похлестче.
Я отвернулся и застланными великим напряжением глазами смотрел на
окраины древнего городка, на тихие российские пейзажи, ничего, впрочем,
перед собой не видя. В моих глазах жило одно лишь трагическое видение -
белая макаронина с прорванным, как у беспризорной, может, и позорно
брошенной пушки-сорокапятки, жерлом.
Раздался тихий звук. Я вздрогнул и обернулся, уверенный, что макаронины
давно уж нет на свете, что унес ее, нежную, сладкую, этот серый, молчаливый,
нет, не человек, а волк или еще кто-то хищный, мне на донышке котелка
снисходительно оставив дохлебывать ложечку самого жоркого, самого соленого и
вкусного варева. Да что оно, варево, по сравнению с макарониной?!
Но... Но макаронина покоилась на месте. В тонком беловатом облачке
жижицы, высоченной из себя, лежала она, разваренная, загнутая вопросительным
знаком, и, казалось мне, сделалась еще дородней и привлекательней своим
царственным телом.
Мой напарник первый раз пристально глянул на меня, и в глуби не его
усталых глаз, на которые из-под век, вместе с глицеринно светящейся пленкой
наплывали красненькие потеки, я заметил не улыбку, нет, а какое-то
всепонимание и усталую мудрость, что готова и к всепрощению, и к
снисходительности. Он молча же своей заслуженной ложкой раздвоил макаронину,
но не на равные части - и... и, молодехонький салага, превращенный в
запасном полку в мелкотравчатого кусочника, я затрясся внутри от бессилия и
гнева: ясное дело - конец макаронины, который подлиньше, он загребет себе.
Но деревянная ложка коротким толчком, почти сердито подсунула к моему
краю именно ту часть макаронины, которая была длиньше.
Напарник мой безо всякого интереса, почти небрежно забросил в обросший
седоватый рот беленькую ленточку макаронины, облизал ложку, сунул ее в
вещмешок, поднялся и, бросив на ходу первые и последние слова: "Котелок
сдашь!" - ушел куда-то, и в спине его серой, в давно небритой, дегтярно