"Виктор Астафьев. Веселый солдат (повесть)" - читать интересную книгу автора

палить, орудие не чистить, только обшивать и наряжать артиллеристов. Бойцы
нашей бригады в немалом числе уже щеголяли в добротных сапогах, а я все
шлепал вперед на запад в ботинках-скороходах. Какая война в ботинках, с
обмотками, особенно осенью? Кто воевал, тот знает. Кожи из танков хватило бы
на четверо сапог, а наш сапожник, производивший тройной, если не четверной,
обмен кож на гвозди, подковы, шпильки, стельки и, главное, подметки - и все
это на ходу, в движении, в битве! - стачал мне такие сапоги, что весь наш
взвод ахнул. Первый раз в моей жизни новая обувь нигде не давила, не терзала
мои костлявые ноги, все-то было в пору, да так красиво, главное - подметки
были из толстой, красной, лаково блестящей кожи!
Какой-то чешский эскадрон имел неосторожность расположиться неподалеку
от наших батарей, и пока чех-поручик на расстеленной салфетке пил кофе, наши
доблестные огневики сняли с его коня новенькое седло, изготовленное на
советском Кавказе. Поручик долго не мог понять: куда исчезло седло и что это
за такое незнакомое русское слово "украли"? И тогда кто-то опять же из
огневиков обнадеживающе похлопал чеха по плечу: "Ничего, ничего. Придем к
вам, объясним и научим!"
Вот какие у меня были сапоги! Я под тем же Львовом драпал с одной
высоты. На рассвете было, в августе месяце. Я спал крепким сном, в два часа
ночи сменившись с поста. Но спать в обуви я не мог, и когда началась паника
и все побежали и забыли про имущество - даже стереотрубу забыли, позорники,
- меня, спящего в щели на краю пшеничного поля, забыли. Один мой дружок,
ныне уже покойный, все же вернулся, растолкал меня, и я начал драпать с
сапогами в одной руке, с карабином в другой. Танки уже по пшенице колесили,
немцы строчили из хлебов, но я сапоги не бросил и карабин не бросил.
Но как я поступил во львовский распределительный госпиталь, сердце мое
оборвалось: тут не до сапог, тут дай бог жизни не потерять.
Распределитель размещался в какой-то ратуше, думе, собрании или ином
каком внушительном здании. Многоэтажный дом был серого цвета, по стенам
охваченный древней прозеленью. Комнаты в нем были огромны, каменные залы
гулки, с росписями по потолку и по стенам. Я угодил в залу, где на
трехэтажных деревянных топчанах, сооруженных и расставленных здесь еще
немцами, располагалось до двухсот раненых; и если в углу, возле окон, на
крайних топчанах заканчивался завтрак, у дверей уже начинали раздавать обед,
и нередко, приподняв одеялишко, прикрывающее солдатика на нарах, санитары,
разносившие еду, тихо роняли: "Этому уже ничего не надо", - и по кем-то
установленному закону или правилу делили меж ранеными пайку угасшего
бедолаги - на помин души.
Отсюда раненых распределяли в санпоезда и отправляли на восток -
вечный шум, гам, воровство, грязь, пьянство, драки, спекуляция.
У санпоездников правило: не принимать на эвакуацию тех бойцов, у
которых чего-либо не хватает из имущества, даже если нет одной ноги -
ботинки должны быть парой, такова инструкция санупра. Koe-что выдавалось
здесь, со складов ахового распредгоспиталя, и склады те напоминали широкую
городскую барахолку. На них артелями, точнее сказать бандами, орудовали
отъевшиеся, злые, всегда полупьяные мужики без наград и отметок о ранениях
на гимнастерках. Они не столь выдавали, сколь меняли барахлишко на золото в
первую голову, на дорогие безделушки, даже на награды и оружие. Думаю, не
один пистолет, не одна граната через те склады, через тех
тыловиков-грабителей попали в руки бандеровцев. Здесь можно было месяцами