"Чайка" - читать интересную книгу автора (Норрис Кэтлин)

ГЛАВА XIII

Жуаните, потрясенной этим открытием, казалось, что вот-вот должно что-то произойти. Но ничего не происходило. Ее таинственный незнакомец и таинственный незнакомец Кента оказались одним и тем же Сидни Фицроем, но он оставался по-прежнему не обнаруженным, как и до сих пор.

Кент, после радующей интимности в тот день, когда они гуляли вместе, как будто избегал Жуаниты. На следующий день миссис Чэттертон, укутанная до самых глаз в чудные меха, отправилась в город и увезла его с собой, так как у него было деловое поручение от ее мужа.

Билли тоже не было. Жуанита, написав все письма и сделав, что от нее требовалось, провела спокойный, скучный день: бродила по холодному, опустевшему саду, играла в криббэдж со старым Чэттертоном.

В субботу Кент вернулся, но был молчалив и недосягаем. Взгляды, которые бросала на него Жуанита, видимо, не привлекали его внимания. Около четырех часов они столкнулись в передней.

– Снова на прогулку? – спросил он без улыбки, видя, что Жуанита одета к выходу.

– Да, на четверть часа. У меня сегодня весь день голова болит. А вы не пройдетесь?

– Нет, не могу, – ответил он отрывисто. И без дальнейших объяснений пошел снова в библиотеку, где он играл в карты с мистером и миссис Чэттертон. Жуанита, у которой от обиды горели щеки, слышала, как ему кричали, что его ход.

– Он груб, – сказала она себе с раздражением против него за то, что он заставляет ее испытывать боль и унижение. Она пыталась отогнать это впечатление, забыть о нем, но тщетно: чувство обиды не проходило, и она в тот вечер легла спать в полной уверенности, что ни о каком пикнике завтра не будет и речи, а, если он и предложит, то она «осадит» его как следует. Во вторник ей предстояло ехать в город к миссис Кольман и очутиться в новой обстановке.

На другой день погода была чудная. Это был один из тех теплых дней западной зимы, что больше похож на весну, чем сама весна.

Кент не провожал ее утром в церковь, как обычно по воскресеньям. И во время молитвы, спрятав лицо в руки, она твердила себе, что она довольна, довольна этим и что, очевидно, некоторые мужчины говорят разные вещи не всерьез, а под влиянием преходящего настроения.

Было даже жутко от неожиданности увидеть его по возвращению из церкви, в восемь часов, у боковой двери в дорожном автомобиле с тщательно перевязанным кульком провизии на коленях.

– О! – сказала она. И радость против воли зазвенела в ее голосе. – Так мы едем?

– Конечно, а разве вы передумали? – спросил он, насупясь.

Жуанита медлила недолго. Все было забыто, кроме того, что Кент не оставил мысль о пикнике. Весь день она проведет с ним! Этот странный неприветливый человек позаботился и об экипаже, и о завтраке, и вот он здесь – ожидает ее в это чудное ясное утро.

Почти скрытый за развернутой газетой, он буркнул, не поднимая глаз:

– Кофе пили?

– Н-нет… – И отчего это она так робеет перед Кентом? – сердилась на себя Жуанита.

– Так ступайте в дом и напейтесь! Я подожду. – И она побежала наверх позавтракать, бросила на стол свой молитвенник, сменила шляпу и через десять минут уже мчалась снова вниз, и сердце в ней пело.

На этот раз он соизволил улыбнуться, сложил газету и сунул ее в карман, потом уселся рядом с Жуанитой, ловко обернул ее приготовленным заранее пледом.

Поехали. Замелькали знакомые изгороди, сады, а затем они помчались по незнакомым дорогам. Жуанита была в восторге от новых впечатлений. Глаза ее, не отрываясь, смотрели вперед.

Дорога была грязна; в оставшихся после дождя лужах отражались белые облачка. День обещал быть ярким, солнце стояло уже высоко, и от автомобиля ложилась тень на дорогу. Пронзительно засвистел поезд, проносясь мимо огородов и полей.

Кент был неразговорчив. Жуаните казалось, что они едут по направлению к югу. Она высматривала зеленые ростки, пробившиеся среди коричневой прошлогодней травы, смотрела на кружевные тени деревьев на жирной черной земле. Все сегодня сияло. Где-то в вышине звонко заливался жаворонок.

– Кент, вы слышите запах? – спросила Жуанита, когда они ехали вдоль ряда ветхих хлевов, вокруг которых земля хранила следы копыт. – Есть ли на свете запах, характернее запаха ранчо, молока и хлева?

– А слышали вы поговорку, что богиня памяти – это особа, которую легко водить за нос? – заметил Кент, поглядев на нее искоса.

Но она продолжала говорить о запахах.

– Вот, например, сирень. Когда я понюхаю сирень, мне кажется, что мне снова шесть лет и я в чистом, накрахмаленном платьице бегаю в нашем саду. А апельсины – знаете, что мне всегда напоминает их запах? То время, когда я была больна, много лет назад, и мама вошла однажды в мою комнату, чистя для меня апельсин, и сквозь запах лекарства, молока и горящих в камине поленьев, я почувствовала новый, нежный и сильный аромат…

– А мне запах печеной картошки напоминает то, о чем в другое время я никогда не вспоминаю. Нас в детстве почему-то кормили печеным картофелем со сливками. И мне вспоминается, как мать входила в детскую и спрашивала Луди, – так мы, малыши, называли нашу няньку Луизу – ели ли мы сегодня сливки с картофелем?

– У вас есть сестра, Кент?

– Да. И брат.

– И вы самый старший?

– Я на два года старше брата и на восемь – сестры. Уоррену теперь тридцать, он женат и имеет четырех ребят. У Мэри, я слышал, тоже есть ребенок.

Жуанита помолчала. Сливки и нянька ее озадачили.

– Я почему-то думала, – сказала она простодушно, – что вы из бедной семьи.

– Наоборот, – возразил он сухо.

Она размышляла. Теперь его уход из семьи казался ей менее достойным осуждения. Но тем печальнее. Богатые родители, которые могут все на свете сделать для своих детей, должны чувствовать себя очень скверно, – думала она, – когда им показывают, что это все – недостаточно.

– Мне думается, – сказала она робко, спустя некоторое время, – что вас тянет иногда увидеть их всех и уладить все.

– Пока вы будете в Маниле, – ответил он неожиданно, – я думаю это сделать.

С беспричинной радостью в душе Жуанита начала:

– Но какое отношение это…

– Большое!.. Вы хотите знать, что я подразумеваю под этим? Я бы сказал вам, если бы не одна вещь. Есть одна вещь, из-за которой я не могу сказать вам.

Жуанита молчала, сдерживая дыхание.

– Мне кажется, вы уже знаете, – продолжал он, – что есть одна женщина…

Мир для Жуаниты вдруг задернулся черной завесой. Ей стало холодно и тяжело. Ее удивленные и тоскливо-спрашивающие глаза встретились с быстрым взглядом Кента.

– Которую вы любите? – закончила она.

– Да, пожалуй, это можно так назвать.

Только бы не выдать смятения и муки! Жуанита собрала все свои силы.

– Вы… – она пыталась спрашивать весело и естественно, – вы обручены?

– Обручен?! – повторил он резко. – Нет. И никогда этого не будет. Я хотел только сказать, что я восхищаюсь ею, что меня тянет к ней уже давно. Я ни на что не могу надеяться. И все же… все же это чувство имеет странную власть над человеком… Оно как бы иссушает все другие чувства и привязанности и отнимает вкус к жизни. Ты желал бы, чтобы его никогда не было, а вместе с тем не можешь себе представить жизни без него.

Что было отвечать Жуаните? Она понимала, что он говорит скорее сам с собою, чем с нею, и не делала никаких замечаний.

– Да, во власти женщины над мужчиной есть что-то непостижимое, – заключил Кент задумчиво.

– Это не та ли женщина, из-за которой вы поссорились с родными? – решилась спросить Жуанита.

– Гетти? О, нет. Я ее с тех пор не встречал, – отвечал он, явно обрадованный, что разговор принимает другое направление. – Я сразу уехал из тех мест и, словно в лихорадке, погрузился в газетный мир, театральный мир, учеба до поздней ночи, приключения всякого рода – все, что кажется в юности таким заманчивым. Богема. Свобода. Саморазвитие. Знаете? А теперь мне иной раз думается, что мать была права, что она не желала Гетти не потому, что та служила продавщицей, а потому, что она была маленькая лицемерка и лгунья. Мать это видела, а я – нет. Мне осточертело все вокруг: моя сестрица с ее золотыми зубами, изучающая французский язык и верховую езду, мой отец с его политическими статьями в утренних газетах, моя мать с ее гостями, являвшимися пить чай каждый день, преподобиями и старыми девами, членами исторического клуба. Меня тошнило от всего этого. Я сказал себе: «Надо уйти, пока не задохнулся. Уйти к настоящим людям, страдающим и работающим, творящим и наслаждающимся жизнью». И я ушел, – заключил Кент просто.

Он повернул на юг, к Санта-Круц, и они ехали теперь вдоль скалистого берега. Справа виднелось синее и искрящееся море.

– Но мать у меня, несмотря на свою старомодность, все же молодчина, – заметил вдруг Кент. – Знаете, тип американки лучшего сорта: простое платье, простая еда, интерес ко всем и ко всему. Ни капли снобизма.

Жуанита по какой-то ассоциации подумала о своем собственном детстве и вдруг оживилась.

– Мы бы могли отправиться сегодня на ранчо, если бы вспомнили об этом раньше, когда выехали. О, почему, почему мы не подумали об этом!

– А куда, – Кент улыбнулся самой лучшей из своих улыбок, – куда, вы полагаете, мы едем?

– Неужели в Солито? – почти простонала она.

– Ну, конечно!

На минуту радость совсем обессилила ее. Кент видел, как она стиснула руки, заерзала на сидении, как ребенок, и в конце концов закрыла лицо руками.

– О, как я вас за это люблю! – услышал он ее шепот. И, когда она снова посмотрела на него, глаза у нее были мокрые. – Увидеть старый дом, поболтать с Лолой… О, мне не верится, Кент! Отчего вы не сказали мне?

– А я ждал вот этой минуты. – Тон был сухой и равнодушный, но кровь бросилась в лицо Жуаните.

– Да, а нашли вы настоящих людей и сильные ощущения и все, за чем пошли? – вернулась она к прерванному разговору.

– Я нашел труд. А остальное… лучше бы я его не находил! Много шума и крика, танцующие на столах девицы, слишком много пьющие и ругающие правительство мужчины. И все эти господа считали сентиментальной ерундой то, что для моей матери было священно. Я видел девушек, которые бросались на шею сорокалетним женатым мужчинам только потому, что это считалось дерзанием и свободой, и старых женщин с накрашенными губами, целовавших недоучившихся мальчишек…

– О, перестаньте! – резко прервала Жуанита. – Ведь не все же были такие?!

– Нет, но трезвая действительность всегда остается трезвой действительностью, Жуанита, и нельзя прийти и сразу взять в жизни то, что ищешь. Я видел гениев, людей, о которых мир еще услышит, но они, как и сотни других, приносили с рынка домой мясо и по воскресеньям катали младенцев в колясочке. Я встретил однажды девушку-датчанку, ушедшую к художнику, которому жена не давала развода. Эта девушка заботилась о нем, бросила все ради него, стирала его сорочки, рожала ему детей. И это было не в Гринвич-Виллидж и не на Рашн-Гилль!..

Настоящую романтику встречаешь не только у таких женщин, как моя мать, но и в самых ужасных трущобах, среди настоящего зверинца. Кто бы не были, что бы не делали те, кого я называю настоящими людьми, – если они честны, то тут и есть романтика, жизнь, то настоящее, которого я искал.

– Жизнь не ищут, Жуанита, – прибавил он после паузы, – а сами ее творят. И чем раньше вы поймете это, тем счастливее вы будете.

То был один из лучших дней Жуаниты.

Узнавать родные места, увидеть полуразрушенные стены старой Миссии; дрожащими пальцами ухватившись за сидение, смотреть сквозь туман слез на вздувшуюся речку, ивы, эвкалипты, наконец, на знакомые амбары, изгородь, сонную кровлю, где гуляли старые голуби, а в глубине, за гасиэндой – залитое солнцем, играющее море. Все это было настоящим праздником. И то, от чего больно сжималось переполненное сердце, было счастье, и счастливыми были туманившие глаза слезы.

Кент хранил вид спокойного удовлетворения, наблюдая восторг и волнение своей спутницы. Она выскочила раньше, чем автомобиль остановился, и ее голос зазвенел по тихому залитому солнцем двору. Было около полудня. Коровы были далеко на холмах. Только овцы выглядывали из загородок, да кошка проскользнула по двору.

Но на голос Жуаниты выбежали и залаяли, потом запрыгали вокруг нее собаки, и она очутилась среди них, лаская их, смеясь, называя по именам; на шум прибежали мексиканки: Лола, Лолита, Долорес с ребенком – и поднялся вихрь восклицаний, жестов, слез и поцелуев.

Потом она обошла каждый дюйм двора и дома, открывала двери, ставни, окна, чтобы выглянув, увидеть знакомую картину.

– Вот тут была моя комната, – говорила Жуанита приглушенным голосом, – а вот тут – матери. Посмотрите на эти следы на стене, Кент, это от стрел индейцев сто лет тому назад.

В столовой царил зеленоватый сумрак. На кухне старый очаг больше не топился. Повсюду веяло запустением. Но солнце заливало балконы и ласково зеленевшие уже травы, ивы и сирень в саду.

– Здесь можно было бы снова сделать уютное жилье, Кент. Современные архитекторы не построят таких стен, не сделают все таким просторным, крепким и уютным. Представьте себе эти комнаты очищенными, фонтан снова бьющим, и жаркий-жаркий августовский день в патио среди ослепительного света и голубых теней!

Кент говорил мало. Но было так отрадно ощущать его присутствие. Это обостряло все впечатления, наполняло ее тихим удовольствием.

Был уже второй час, когда они вспомнили о корзинке с провизией и пошли к скалам, где произошла их первая встреча.

Жуанита весело принялась хозяйничать. Вынула чашки, салфетки, налила из термоса дымящийся кофе, поахала с восхищением над жареными цыплятами и над белым эмалированным замысловатым ящиком с отделением для льда.

– Кент, какая прелесть! Чей это?

– Мой. Это – английский, вероятно. Я его купил в среду в городе, вспомнив, что у нас будет пикник.

– Как бы мне хотелось побывать в Англии!

– Еще успеете, – ободрил он ее. – Вот года два назад вам, например, и не снилось, что вы увидите Манилу, а теперь вы туда едете…

– В качестве компаньонки и няньки, не забывайте. Должно быть, трудная работа… Мне все еще кажется, что это – сон. Мы будем жить в глуши, и миссис Кольман говорит, что там будет адская скука!

Кент растянулся на нагретой солнцем гладкой скале, пока Жуанита распаковывала корзинку. При последних ее словах он открыл глаза.

– Я приеду туда и буду развлекать вас.

– Неужели правда, Кент? Мне будет так ужасно тоскливо одной.

– Да, думаю, что ничего мне не помешает, – ответил он деловым тоном. И раньше, чем она заговорила снова, перешел к вопросу о Сидни Фицрой. – Я бы хотел выяснить это дело до моего ухода от Чэттертона, – заметил он.

– Вот я снова дома, – сказала мечтательно Жуанита, закончив с хозяйством, и, заложив руки за голову, загляделась вдаль. – И мне кажется, что все ясно, выяснять нечего! Что я только что вернулась из школы и уверена, что всю жизнь проведу здесь…

Кент видел, что она просто думает вслух и не мешал ей.

– Ведь я могла выйти замуж за кого-нибудь из Солито… Там живут писатели, разные интересные люди… Но, нет – теперь мне кажется, что это было бы катастрофой…

– А потом – вы, и болезнь мамы, и все, все сразу… И снова вы, – она улыбнулась, – и Билли, и Анна, и приезд миссис Чэттертон… и с того дня все перемешалось в моей душе. Этот голос, что я узнала, и ее желание поместить меня в дом святой Моники… и снова перемена… И, наконец, то, что мы открыли вместе в день Нового года… Что вы и я – мы ищем одного человека… Кто он? Кто я? И что она знает об этом?

– Поищем. Этой ночью мне пришло в голову, что ведь, если я найду Фицроя, а очень вероятно, что вы ему кем-нибудь приходитесь, то собственность на Мишн-стрит достанется когда-нибудь вам.

– Кент, вы думаете, что он мой отец?

– Возможно.

– Вы спросите миссис Чэттертон прямо, знает ли она что-либо о нем?

– Может быть… Посмотрю… Ну, – он поднялся, – нам пора домой; увы! А я бы согласился остаться тут на целый месяц!

Они вернулись на ферму. Жуанита, немного побледнев, но вполне владея собой, простилась с женщинами, перецеловала старых и новых ребятишек и уселась в автомобиль.

Пока они проезжали родными ей местами, она давала Кенту краткие пояснения. Но когда эти места скрылись из вида, совсем замолчала. Молчал и Кент. Спустя некоторое время, чувствуя сладкое прикосновение ее плеча, он заглянул ей в лицо, думая, что она задремала. Но ее голубые глаза были широко открыты и смотрели неподвижно в пространство.

– О чем вы думаете, Жуанита? – спросил он нежно.

– Мне бы хотелось, чтобы этот день никогда не кончался, – сказала она со вздохом.

– Так вам хорошо со мной? Я вам нравлюсь? – спросил он с неловким смешком.

– Я вас очень люблю, Кент!.. – Ее голос вдруг замер. И до самого дома оба не говорили ничего.

Они подъехали к дому, когда уже было совсем темно. Кент помог Жуаните снять плед, в который она была укутана, и выйти из автомобиля. Когда она, пошатываясь, сонная и смеющаяся, очутилась в темноте на дорожке возле него, он сказал вдруг, понизив голос:

– Жуанита, вы не представляете, как я полюбил вас! Может быть, нехорошо с моей стороны говорить это, и вы знаете, как я крепился, чтобы не говорить… Но ничего не вышло. Вы так мне нужны…

Он наклонился так близко, что отрывистые, невнятные слова показались лишними обоим. Трепеща, Жуанита положила руку ему на плечо, а он обнял ее.

Не сознавая, что делает, она подняла лицо в темноте, и Кент нагнулся, чтобы поцеловать ее. Некоторое время они оставались так, прильнув друг к другу, и каждый слышал биение сердца другого, и весь мир вокруг Жуаниты кружился в каком-то вихре экстаза, страха и радости.

Какой он большой и сильный в этом широком пальто! Прикосновение его твердой щеки, теплота дыхания и слабый запах поля от его волос и лица…

У нее кружилась голова. Она смогла только сказать:

– Кент… Кент!

Жуанита не сделала ни малейшей попытки оттолкнуть его. Но через минуту он сам выпустил ее, и она исчезла в дверях, помчалась по темной лестнице, каждый нерв в ней дрожал, а сердце ликовало.

Наконец, она в своей комнате. Никто не видел и не остановил ее. Она зажгла свет. Усталость как рукой сняло, она забыла, что только что была озябшей и сонной. Пальто полетело на кровать, за ним последовала шляпа. Жуанита стояла посреди комнаты, тяжело дыша, вся словно наэлектризованная счастьем.