"Фернандо Аррабаль. Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах" - читать интересную книгу автора

Сесилия, мотылек мой бадьяновый и вересковый, лежала в отдельной палате
на втором этаже Корпуса, и я часто подходил к ее койке слева и справа по
борту в боевом порядке. Все что угодно служило мне надуманным предлогом для
беседы с нею, особенно когда являлся я пред ее очи под личиной самого себя.
Я романтично спрашивал ее, держится ли еще ночной столик, не слишком
усердствуя, на четырех ножках. Она отвечала мне на той же ватерлинии и
просила сделать ей укол ретровирина. Я пользовался случаем, чтобы
осведомиться, предпочитает ли она его теплым, холодным или горячим. И любовь
наша росла, кусая локти.
Помимо полиции, некоторые несговорчивые больные жаловались, что Тео
подавал им пищу, сдобренную цианистым калием, весьма неудобоваримую и
сводящую скулы. Он успокаивал их, объясняя на уровне линии прицела, что
смерть приходит в нужный момент, ни минутой раньше, ни минутой позже,
невзирая даже на развитие автомобилестроения. Кроме того, львиную долю
своего времени Тео проводил, лупцуя тростью морковь в огороде, чтобы
заставить ее созревать в темпе.
Все эти столь перистальтические события убедили меня в том, что, наряду
с аспирином, смерть, превыше всего прочего, есть величайшее открытие,
сделанное человеком безотчетно и без превышения скорости. И надо же было мне
при этих обстоятельствах сидеть взаперти в Корпусе Неизлечимых, когда на
свете было столько рогатого скота и пневматических карабинов!
Полиция, без перископа и перистальтики для пущего смеха, продолжала
испрашивать, как у меня, так и по телефону, недостоверной информации о
смертях, последовавших инкогнито. И, как верх абстиненции, снова впутала Тео
в это дело столь темного вкуса. Я отвечал им, что и сам я - всего лишь
неизвестный, хотя для себя и под большим секретом никогда таковым не был.


XIII

Еще до того, как я приступил к написанию моей героической и эпической
агиографии - а именно такой миссией я облек себя на свайном основании в этом
идиллическом и недооцененном романе, - моя дружба с мышью по имени Гектор
стала столь же тесной, сколь и словесной. Нынешнего надежно укрепленного
Корпуса Неизлечимых тогда еще не существовало, а я был в отделении
тропических болезней. Корпус же в ту пору, до постройки крепостной стены,
входил в состав комплекса клинических, поликлинических и диспансерных
корпусов, объединенных в общем, в целом и в совокупности под названием
"больницы им. Гиппократа", ввиду недостатка культуры и поршневых двигателей
у моих коллег. В ту достенную и докрепостническую эру я был простым врачом,
и на мою долю выпадало столько же проклятий, сколько и поношений, а может
быть, даже больше, потому что беда не ходит одна. Вечером, когда все врачи
уходили, я спускался в подвал, чтобы рассказать мыши по имени Гектор, как
дурно обращаются со мной коллеги из чистой додекафонической зависти. После
этого я чесал ей животик, а она мурлыкала, как кошка, несмотря на
атавистическую враждебность, царящую между этими двумя видами.
Когда я впервые обнаружил Гектора в подвале больницы, стетоскоп висел у
меня на шее стройными рядами. Я не заметил мыши и рассеянно обронил как бы
про себя, но громко, благодаря акустике: "До чего же жарко было нынче
ночью!" На что Гектор, совершенно непринужденно, хотя нас никто друг другу