"Фернандо Аррабаль. Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах" - читать интересную книгу автора

слышать, как грубо отвечал он мне всякий раз, когда я называл его "дорогая
мадемуазель". Я попросил его переписать для меня все протоколы суда, которых
было воз и маленькая тележка, и в срочном порядке послать их почтой в
Национальное бюро находок. Естественно, я потребовал, чтобы он
собственноручно вымарал всю нецензурщину между Сциллой и Харибдой, и в
первую очередь выдвинутые против Тео обвинения.
Желая, по всей видимости, меня запугать, этот наивный тунеядец понес
вздор: Тео будто бы грозила смертная казнь. Я едва не умер от смеха, как
угорь без воды. Кого ухитрились выбрать в адвокаты моему любимому пациенту -
необразованного козла отпущения, который даже не знал; что смертная казнь
упразднена решительно и бесповоротно. Но он, была не была, упрямый, как и
подобает хорошему адвокату, взял ноги в руки и заявил для моего сведения,
что она будет введена вновь in vino veritas.{33}
Заметив, какой оборот принимает наша беседа, точно у кур выросли зубы,
я осведомился, умеет ли он вышивать. Он ответил: "Прошу вас, не выходите со
мной за рамки". Мне пришлось сообщить ему, что в мое время адвокаты ботали
по фене и танцевали ирландскую джигу. Если же все, что я здесь излагаю,
окажется не романом, а скетчем, то я уж напишу заодно развязку, чтобы
проверить, легко ли поднимается и опускается занавес.
Тем временем в Корпусе я множил труды и пожинал плоды, благодаря чему
больные умирали с улыбкой на устах, не ведая о том, какую трагедию исподволь
затевало правосудие против этого человека - Тео, который бдил при них до
последнего вздоха, не упуская ни единого диеза.
Мышь по имени Гектор была очень озабочена: она боялась, как бы адвокат
посреди защитительной речи не лишился языка от избытка холестерина.


XLVIII

Я опасался, как бы Тео не заметил, что такие же, как он, неизлечимые в
последние недели своей жизни (совпадавшие в силу преемственности с их
агонией) на глазах сходили с ума, и бред их был абсурден, аберрантен и
бессвязен, как путь в Дамаск. При таких обстоятельствах, когда галиматья и
ахинея держались молодцом и не давали слабины, как было мне сказать ему, что
он предстанет перед судом? Не решит ли он, что весь мир, зараженный той же
болезнью, сошел с ума? И что уже можно во весь опор распознать первые
симптомы его собственной кончины?
Мои научные наблюдения у позорного столба за умирающими в Корпусе
безвозвратно привели меня к выводу, что вирус в предсмертных судорогах
набрасывается на мозг больного и мутит ему разум вплоть до полного безумия и
бреда, включая завтрак. Болезнь, подходя к концу, лишала умирающих рассудка
и приводила их серое вещество в состояние трухи и в полную боевую
готовность, прежде чем отнять жизнь, твердую, как сталь, и переизданию не
подлежащую.
Какой парадокс, столь богатый на уроки с тех пор, как Мальбрук в поход
собрался! Больничный опыт одним махом доказал мне, что человек может не
только сойти с ума и при этом вдобавок остаться круглым дураком, но даже и
умереть. И все это по вине врачей, которые хуже соляной кислоты, и дело
иметь с ними хочется еще меньше, потому что медицину они разлагают, стоит им
только сунуть в нее нос после сытного обеда.