"Фернандо Аррабаль. Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах" - читать интересную книгу автора

моих коллег, я обращался как с людьми, даже на смертном одре. Помню, как
одному милейшему неизлечимому я сказал непринужденнее, чем верблюд в
игольном ушке: "Дражайший и чистейший друг мой Полиомиелит, или у меня
стетоскоп барахлит, или вы уже труп". Он ответил мне в сердцах и не страдая
избытком такта: "Я запрещаю вам называть меня Полиомиелитом в присутствии
моих друзей". Он был прав, и я должен признать это без страховочного пояса,
ибо звали его Панкрацием, однако он был первостепенно обидчив; для пущего
смеха и карантина он умер не от обиды, а от тифа, в чем нет моей вины, как о
том свидетельствует его кусок одеяла.
До назначения в Корпус мне довелось побывать на том ставшем притчей во
языцех банкете, где я столь блестяще изложил свою смелую и вожделенную
теорию медицины. Я так воодушевился, что, пытаясь почистить свои ботинки
яйцом всмятку, обнаружил, что мажу их густым майонезом. Эта небольшая
промашка, столь же безобидная, сколь и кулинарная, произвела скверное
впечатление. Генеральный директор министерства здравоохранения предупредил
меня, что в следующий раз, когда я буду приглашен нему на обед, он не станет
препятствовать моему содержанию под замком в больнице.
Мои коллеги распустили лживый слух, что я-де презираю медицину и их
Гильдию, на том лишь основании, что я шельмовал их как мундир и сутану. Я
железобетонно доказал, что единственными болезнями, которые они будто бы
излечивали, были уже исчезнувшие... причем без вмешательства медицины! Один
миколог развопился так, будто накрыл подпольную сеть торговли гвоздикой: "А
туберкулез? Мы искоренили туберкулез!" Я захохотал, как если бы сам себе
рассказывал висевший на волоске анекдот, и послал их к странице "Истории
болезней", с которой они были незнакомы, ибо non licet omnibus adire
Corinthum:{6} "От туберкулеза в 1812-м умирали семьсот человек из ста тысяч;
в 1882-м (год, когда Кох открыл палочку) только триста пятьдесят; к 1904-му,
когда был создан первый туберкулезный санаторий, смертность уже снизилась до
ста восьмидесяти; а в 1946-м, когда биолог по фамилии Флемминг (а не врач,
уточнил я, блеснув шпилькой) открыл антибиотики, умирали всего сорок восемь
больных в год. Туберкулез исчез всякого врачебного вмешательства, как чума и
брюки с клапаном, и точно так же он теперь возрождается". Я выпалил все это
единым духом, так как слова давно вертелись у меня на языке. Коллеги
освистали меня до зубов, хоть я и заткнул уши как пень.
Я вышел из банкетного зала так же, как и вошел, правда, в перепачканных
майонезом ботинках. С попутным ветром подался я в инакомыслие.


IX

Не будь упразднена гильотина, Тео казнили бы электрическом стуле, а
потом для надежности еще и повесили бы с пулей в затылке. Злы на него были
чрезвычайно. Поговаривали, будто преступления его столь извращенны и
чудовищны, что, рассматриваемые с птичьего полета, они выглядели не то
апокрифическими, не то апокалиптическими. Когда в тюрьме обнаружили, что он
болен, его отправили в Корпус Неизлечимых и с облегчением опустили руки,
подобно встающим дыбом волосам. Живчик-директор исправительного учреждения -
упокой, Господи, его душу - сообщил мне в письменной форме, как пальнул из
пушки по воробьям, что некоторые черты роднят Тео с самыми кровожадными
преступниками, тогда как другие - с тиранозаврами юрского периода.