"Андрей Арьев. Жизнь Георгия Иванова (Документальное повествование) " - читать интересную книгу автора

отношению к профанному окружению. Она и приобретает это репрессивное (в
духовном, разумеется, плане) элитарное качество, следствие ее изначальной
революционности. Что и заставляет ее вновь оказаться в оппозиции к внешнему
миру, как только сам этот мир становится репрессивным, то есть
восстанавливает (в России - с приходом к власти большевиков) иерархическую,
подавляющую свободу структуру общества. Подчиниться ей или ее принять -
значило погибнуть.
Такие люди, как Блок, любили гибель "искони", потому что мыслили себя
последними в ряду . Слишком поздно они увидели: большевики считают
последними не себя, а других.
Очень важно уловить достаточно обособленный, сепаратный характер
существования культуры, последним поэтом которой мыслил себя в эмиграции
Георгий Иванов.
Повторю: являясь детищем общемирового процесса демократизации и
признавая в социальном плане естественную необходимость и неизбежность этого
процесса, в духовном отношении культура "серебряного века" противилась ему.
"Несмотря на демократические и социалистические устремления в
политике, - писал Федор Степун, - культура жила своей интимной
аристократической жизнью..."
Теоретически и символизм, и акмеизм, и футуризм создавали новую,
захваченную бытием модель жизни-культуры, чаяли, по словам Вячеслава
Иванова, "связи свободного соподчинения" во всех родах искусств, воплощения
мифа как осуществленного "Fiat" - "Да будет!..".
Трагический парадокс этой культуры в том, что она же свидетельствовала
о погружении века во тьму. Все нездешние по рывания и стремления
притуплялись, по выражению Александра Блока, "болезнью века, начинающимся
fin de siecle". Прямее говоря - чувством и приятием гибели.
Самонадеянное "Да будет!.." вывело не к свету, а к закату, к возмездию:
"...мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека; от
личности почти вовсе не остается следа, сама она, если остается еще
существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был
человек - и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая
душонка".
Эти слова Блок обращал и к себе.
Неоспоримая доблесть Георгия Иванова состоит в том, что он эту правду
признал сполна, а признав, не отказался от "дрянной" личины, сумел извлечь
из "тлеющей душонки" череду надмирных гармонических созвучий.
Подобные переживания неординарны и на самом деле эзотеричны. Но как раз
благодаря своей эзотеричности культура "серебряною века" уцелела до наших
дней и на наших глазах, понятая как единое метафизическое целое, приобрела
все черты того самого, берущего дыхание у мировой культуры и открытого
проблемам современности большого стиля , по которому тосковала. Ни
символизм, ни акмеизм, ни футуризм, взятые порознь, на такую высоту
претендовать не могут.
В мировой поэзии "серебряный век" имеет аналогию, конечно, не с
мифическими "золотым" и "серебряным" веками, но с Римом времен Тацита,
Сенеки, Марциала - с его "серебряной латынью".
Это необязательное сравнение важно в том смысле, что весь русский
"серебряный век" жил любовью к далековатым ассоциациям, основной
эстетической мерой избрал категорию "соответствий", был насквозь цитатен. Он