"Андрей Арьев "Наша маленькая жизнь" (Вступление к собранию сочинений Довлатова)" - читать интересную книгу автора

разбиваются сердца.
Но и из темной утробы жизни художник извлекает неведомые до него
ослепительные смыслы. Они "темны иль ничтожны" - с точки зрения
господствующей морали. А потому и сам художник всегда раздражающе темен
для окружающих. От него и на самом деле исходят опасные для общества
импульсы. И я не раз бывал свидетелем того, как само появление Сергея
Довлатова в присутственном месте омрачало чиновные физиономии, а вежливый
тембр его голоса просто выводил из себя. Как-то сразу и всем становилось
ясно: при Довлатове ни глупость, ни пошлость безнаказанно произнести
невозможно, Я уж не говорю о грубости.
Эту реакцию ни на довлатовские политические взгляды, ни на его всегда
оставлявший желать лучшего моральный облик списывать не приходится. На
самом деле будоражило - в том числе и его доброжелателей - другое:
способность художника взволновать человека в минуту, когда волноваться,
кажется, никакого повода нет, когда "всем все ясно".
Взгляд художника царапает жизнь, а не скользит по ее идеологизированной
поверхности. Довлатов был уверен, например, что строчка из "Конца
прекрасной эпохи" Бродского - "Даже стулья плетеные держатся здесь на
болтах и на гайках" - характеризует время ярче и убийственней, чем
обнародование всей подноготной Берии.
Социальная критика в искусстве грешит тем, что едва проявленный негатив
выдает за готовый отпечаток действительности и творит над ней неправедный
суд. Там, где общественное мнение подозревает в человеческом поведении
умысел и злую волю, Довлатов-прозаик обнаруживает живительный,
раскрепощающий душу импульс.
Неудивительно, что он питал заведомую слабость к изгоям, к плебсу,
частенько предпочитая их общество обществу приличных - без всяких кавычек
- людей. Нелицемерная, ничем не защищенная открытость дурных
волеизъявлений представлялась ему гарантией честности, благопристойное
существование --опорой лицемерия. Симпатичнейшие его персонажи - из этого
низкого круга. Заведомый рецидивист Гурин из "Зоны" в этом смысле -
образец. Можно вспомнить "неудержимого русского деграданта" Буша из
"Компромисса", удалого Михал Иваныча из "Заповедника". Почти всех героев
книги "Чемодан", героиню "Иностранки"... Все они стоят любого генерала.
Аутсайдеры Довлатова - без всяких метафор - лишние в нашем цивилизованном
мире существа. Они нелепы с точки зрения оприходованньис здравым смыслом
критериев и мнений. И все-таки они - люди. Ничем не уступающие в этом
звании своим интеллектуальным тургеневским предтечам.
Трудно установить, отреклись довлатовские герои от социальной жизни или
выброшены из нее. Процесс этот взаимообусловлен. Тонкость сюжетов прозаика
на это и заострена. Довлатов ненавязчиво фиксирует едва различимую границу
между отречением и предательством. Отречением от лжи. И предательством
истины.
Большинство выявленных и невыявленных конфликтов довлатовских историй - в
этом пограничном регионе. Они проецируются и на литературную судьбу
прозаика. Как и на судьбу других изгнанных или выжитых из России
талантливых художников застойных лет. Чаще всего не по собственному
разумению, а под идеологическим нажимом они перебирались на Запад.
Анонимные "вышестоящие мнения" имели тенденцию неуклонно закручиваться в
конкретные "персональные дела". Аморальная сущность предпринятого натиска