"Андрей Арьев "Наша маленькая жизнь" (Вступление к собранию сочинений Довлатова)" - читать интересную книгу автора

ясна. Ясен и смысл всех этих акций. Творческую интеллигенцию, отрекавшуюся
от неправедных взглядов и действий, цинично зачисляли в предатели.
Чувствительность Довлатова к уродствам и нелепостям жизни едва ли не
гипертрофирована. Однако беспощадная зоркость писателя никогда не уводит
его в сторону циничных умозаключений. Это определяющая всю довлатовскую
эстетику нравственная черта.
Я бы назвал Довлатова сердечным обличителем.
И не его вина, если способность высказывать горькую правду с насмешливой
улыбкой так раздражает людей. Блюстителей порядка улыбка раздражает
яростнее, чем сама истина в любом ее неприглядном виде.
Еще в бытность свою в Ленинграде Сергей признался как-то, что для него
вполне обыденная реплика из Марка Твена - "Я остановился поболтать с
Гекльберри Финном" - полна неизъяснимого очарования. Он даже собирался
сделать эту фразу названием какой-нибудь из своих книг. Да и сам бывал
склонен остановиться поболтать едва ли не с каждым, кто к этому готов.
Беззаботная речь случайного собеседника влекла его сильнее, чем созерцание
сокровищ Эрмитажа или Метрополитен-музея в Нью-Йорке.Относясь вполне
равнодушно к материальным благам и вообще "неодушевленной природе", Сережа
очень любил всякие милые эфемерности, разбросанные вокруг человека,
сроднившиеся с ним - всяческие авторучки, ножички, записные книжки,
цепочки, фляжки и прочие в пределах непосредственного осязания болтающиеся
вещицы. Ими же он щедро делился со своими приятелями. И они же всюду
поблескивают в его прозе.
Довлатов и сам был вдохновенным виртуозом беседы, и его герои проявляют
себя преимущественно в диалоге. Через диалог высвечивается их характер, в
диалоге сквозит их судьба. Судьба внутренне раскрепощенных людей в
условиях несвободной, стесненной, уродливой действительности.
Слова у Сережи теснили дела и часто расходились с ними. Этот увлекательный
перманентный бракоразводный процесс я бы и назвал процессом творчества. По
крайней мере, в случае Довлатова. Жизнь являла себя порочной и ветреной
подружкой словесности.
Глядя на вещи философски, можно сказать: диалог - единственная форма
достойных отношений в наше малодостойное время. Потому что человек,
способный к непредвзятому общению, - это свободный человек. Таков герой
довлатовской прозы - даже в тех случаях, когда он знает: век ему свободы
не видать.
Согласно версии, изложенной в рассказе Довлатова "Куртка Фернана Леже",
знаменитый французский художник завещал своей жене быть "другом всякого
сброда". Не знаю, насколько ей удавалось следовать этому наказу. Важнее
для нас то, что саму куртку мастера она передала личности, достойной этой
хлесткой аттестации, - рассказчику и герою довлатовского произведения. В
общем - его автору. (Куртка, кстати, как мне говорили, до сих пор цела.
Теперь она - в Эстонии.)
Свою принципиально заниженную по отношению к среднему уровню жизни позицию
Сергей Довлатов находил высокой и как бы предопределенной ему. О подобной
же в былые дни размышлял Пастернак:

Я льнул когда-то к беднякам
Не из возвышенного взгляда,
А потому, что только там