"Андрей Арьев "Наша маленькая жизнь" (Вступление к собранию сочинений Довлатова)" - читать интересную книгу автора

Шла жизнь без помпы и парада.

"Жизнь без помпы и парада" - вот истинное и поэтическое содержание книг
Сергея Довлатова.
С точки зрения официальных советских культуроохранителей рассказчика
довлатовских историй иначе как диссидентствующим охламоном не назовешь. Да
и сам он чувствовал себя в своей тарелке преимущественно среди публики
идеологически нечистой.
Возникает, однако, дилемма: кто чист и кто нечист на самом деле? По смыслу
рассказанных Довлатовым историй можно удостовериться в одном несомненно
важном этическом постулате; тот, кто считает лишь свои (на самом деле,
конечно, благоприобретенные) воззрения истинными, никогда не подвергая их
сомнению, нечист духом в большей степени, чем последний доходяга у пивного
ларька. Не они, не те, кто стоит в похмельной очереди, столь красочно
изображенной писателем в рассказе "Шоферские перчатки" (из того же, что и
"Куртка Фернана Леже", сборника "Чемодан"), - не они являются у Довлатова
носителями рабской психологии. Критическая подоплека довлатовских
рассказов проникнута истинно демократическим пафосом.
Но политического характера довлатовская проза все же не носит. Разочаруем
и старых хулителей, и новых адептов писателя: его пером никогда не водила
рука диссидента. По Довлатову, литература вообще никакого хорошего
отношения к политике не имеет. Это политики имеют к ней отношение - чаще
всего плохое и недоброе.
Мистиком или метафизиком Довлатов, конечно, тоже не был. Земной свободы
выражения ему было достаточно. То, что не запечатлевается словом, он
словом и не обозначал. Свобода выражения обоснована у него решающей
степенью его эстетической Взыскательности и абсолютной памятью - как у
музыкантов бывает абсолютный слух. Этот редкоземельный сплав ("эстеты"
обычно ничего не помнят, а тех, кто много помнит, невозможно бывает в их
занудных перечислениях остановить) позволил Довлатову достичь
поразительного и решающего эффекта: точность довлатовского художественного
слова оставляет впечатление большей достоверности и силы, чем звучащая в
любом слое общества, в любом регионе живая речь.
Довлатов постоянно рассказывал о людях истории, мягко говоря, героев не
украшавшие. Эта позиция, и ангела бы превратившая в мизантропа, если не в
циника, загадочным образом составила ему к концу жизни репутацию едва ли
не филантропа, всеобщего заступника. И дело здесь даже не столько в том,
что в жизни он был ярко выраженным бессребреником. На мажорный лад
настраивают печальные - сплошь! - сюжеты его прозы. В них есть какая-то
нераскрываемая тайна, тайна кристально блещущей яркости текста. Лежит она
в области художественной этики автора. То есть в сфере, где искусство все
никак не может совместиться с моралью. А совместившись - гибнет. Секрет
довлатовского своеобразиянужно искать на этой пограничной полосе.
Обаятельный секрет. Довлатов был убежден: зло, содержащееся во всех
исписанных ворохах бумаги, никогда не окажется адекватным похотливой скуке
какого-нибудь прыщавого кретина, вонзающего в горло случайному прохожему
сапожное шило.
Если принять во внимание, что суть всякой органической, не подчиненной
идеологии художественной системы незаметным для самого автора образом
антиномична, то антиномиями довлатовской прозы являются понятия "норма" и