"Лис Арден. Повелители сновидений " - читать интересную книгу автора

но особым почетом не баловали. И если при дворе королей Кастильских трубадур
мог рассчитывать на кошель, набитый полновесными золотыми, на доброго коня,
и на искренний интерес сеньора к своим песням, то в других местах он должен
был радоваться и крупяной похлебке, поданной в немытом горшке, и хотя бы
соломенному тюфяку, брошенному на пол в общей зале.
Гильем обо всем этом знал, и поэтому продолжал петь, стараясь не думать
ни о чем, кроме самой кансоны. Да, конечно, он знал... но так хотелось,
чтобы его услышали, поняли, оценили. А вместо этого - тупо жующие рты,
взрывы утробного хохота, какие-то разговоры. Сначала жоглар ощущал обычную
обиду - такую детскую, от которой дрожит подбородок и на глаза
наворачиваются слезы. Потом обида уступила злости - резкой, с металлическим
привкусом, заставляющей пальцы немилосердно впиваться в гриф виолы. И,
закончив кансону, Гильем подумал, что с таким же успехом он мог петь в
коровнике. Обилие жующей публики было бы обеспечено. Он поклонился и
вернулся на прежнее место. Почти сразу же к нему подошел мэтр Пегильян.
- Что куксишься? Думал, все только тебя и ждали?
- Нет. - и Гильем раздраженно пожал плечами.
- Ишь ты, нет... гордый какой. Работай, жоглар. Для того и зван. А
публика вольна развлекаться, как ей вздумается. Не шмыгай носом. Кансона
твоя и впрямь хороша, спел ты славно - не все ли равно, кому и где?
- Нет. Не все равно. - сжал губы жоглар.
- А-а-а... - и Пегильян понимающе кивнул. - Будешь исповедоваться, не
забудь покаяться отцу Тибо в грехе тщеславия. Бернар, твой черед.
Бернар скорчил испуганную рожу и отправился петь.
Друзья укладывались спать в смятенном расположении духа, но все же
довольные собой. Гильем впервые за последнюю неделю не перекрестил
изголовье, забыв опасаться дурных снов - слишком он был взбудоражен, не
сразу удалось ему успокоить рой мыслей, шелестевших в крови. Уснул он не
сразу, ворочался, прислушивался к мерному дыханию Бернара. К слову сказать,
тот вернулся в школу много позже друга, задержавшись в замке чуть ли не на
час. Судя по довольному выражению лица и тону посвистывания, все у него
сладилось...
...Она пробежала мимо него, совсем рядом, так, что ее юбка задела его
по ногам. Потом снова... кажется, в руках у нее пучок сухих трав для
курений, пахнущих горячо и горько. На сей раз она задерживается и
оглядывается на него - то ли с испугом, то ли с вызовом. Он идет за ней.
Он идет за ней, минует залу, потом коридор, за ним - лестница...
бесконечные ступени, нагроможденные чуть ли не до самого неба,
бессмысленные, нескончаемые... он торопится, его слух нестерпимо щекочет
шорох ее юбки, прошитый неровным дыханием, спотыкается, падает, больно
ударившись пальцами о выщербленный камень. И снова поднимается, боясь
опоздать, упустить.
Неожиданно лестница кончается. Она приводит в коридор. Сделав несколько
шагов в сторону единственной двери, Гильем чувствует, что ступает чуть ли не
по щиколотку по воде. Здесь темно и жоглар вынужден держаться рукой за
стену, боясь оступиться; пальцы его мгновенно замерзают, по стенам стекает
что-то нестерпимо холодное и липкое. Вот и дверь. Он входит.
Первое, что он видит - парадное ложе, такое, каким его описывал Бернар,
побывавший однажды пажом на свадьбе богатого рыцаря, сеньора его отца.
Резные столбики, поддерживающие полог тяжелой, ало-золотой парчи,